| Alhena | Дата: Среда, 02.12.2015, 09:18 | Сообщение # 26 |
 Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 7430
Статус: Offline
| Ксан, упершись плечом о косяк, стоял, не смотря на меня, напряженно сплетя руки, и я услышала, как треснули суставы. Я встала.
-Я знаю, что между нами положена взаимопреемственность, я чувствую дальнюю, пока призрачную боль, как и ты чувствуешь, а вот что чувствуешь ты?
-Я не скажу тебе. Я ухожу немедленно. Я должен уйти, и твоя любовь ничего не меняет. Я вхожу в свое грядущее, и не вижу там тебя.
Он встал и невероятно широким шагом покинул кухню. Я скрипнула зубами и помчалась со всех ног, опередив его у двери на две секунды. Сделала знак, сплетя пальцы.
-Ксан, стой, дверь не откроется. Ключа нет, только я смогу открыть ее.
Он мягко прошел через меня, как ураган, отстранив на полметра. Подергал рычаг в замке, понажимал кнопку. Дверь, толстая, дубовая, и замок, прикрученный при установке изнутри восемью болтами. Косяк - каменная стена дома. Ксан уперся лбом в дверь, в которую его так легко впустили.
Потом он обернулся. Глаза его были полны огня.
-Лера, я думал, ты любишь меня настолько, что готова отпустить, ЕСЛИ Я ТЕБЯ НЕ ЛЮБЛЮ. Я украл у тебя время, хоть ты и позволила, и теперь должен платить за него, вне твоего желания. Не хочу жалеть о потраченном впустую сворованном времени, не заставляй меня. Я уже начинаю жалеть, то время, похоже, станет мне горестной задержкой..
Я молчала. Мне было нужно время, чтобы уложить сказанное им на нужное место.
-Так, - прогрохотал он, и именно теперь я заметила, насколько он высок и тяжел. Он плечом кинулся на дверь, затвор замка заскрежетал о камень. Казалось, он с легкостью выдавит дверь из проема, но та не двинулась ни на микрон. Он отступал и кидался раз за разом, я, отупевшая, взирала на его исступленные потуги. Выждав момент, затесалась между ним и дверью, рискуя быть раздавленной, когда он набирал расстояние для броска. Увидела гнев в его глазах.
-Возьми свитер, на улице холодно.
Я расстегнула на нем куртку, и его лицо было скрыто во тьме. Стащила ее, положив на пол, в свою очередь вылезла из своего свитера.
-Надень, на улице холодно.
Он принял свитер, заторможенный, кровь кипела в нем, остывая. Оделся. Я подала ему куртку. Он надел и ее, не произнеся ни слова.
…
Лера сняла с указательного пальца блеклое серое кольцо и попыталась взять Ксана за руку. Он отдернул руку.
-Господи, да отпусти же меня, иначе я буду вынужден тебя навсегда отторгнуть!
Вокруг них кружилась серая крупь, Лера видела ее, обретя через привязанность с мужчиной минимум внутреннего зрения. Мужчина вскоре возненавидит ее, осталось совсем мало времени. Она должна уложиться.
-Пожалуйста, дай мне руку, - умоляще пропела девушка, над головой ее крутился стылый вихрь. Ее грустная любовь, отданная лишь ему одному, пронизанная болью, к которой он был восприимчив.
-Возьми.
Он сдался. Он все еще был с ней.
Девушка натянула кольцо на кончик его мизинца. Дальше не смогла, кольцо было слишком узкое.
-Все, теперь иди. Делай с ним, что хочешь. Можешь просто выбросить, не теша моих надежд. Твой выбор дороже моей любви. Но если хочешь, сохрани его как мою добрую память о тебе. И как мою надежду.
Лера отвернулась, в ее прямых плечах читалась решимость. Ее пальцы сложились в обратный знак. -Дверь, откройся.
Дубовая дверь клацнула механизмами и отворилась.
Парень оторопел, постоял полминуты. Сказал:
-Лера, пожалуйста…
Он положил громадную ладонь на ее узкое плечо. Она поворотилась, и Ксан, наклонившись, поцеловал ее в губы, так же нежно и кротко, как целовал в ту ночь, когда принял ее всю, без остатка.
Его губы дрожали, как будто он хотел что-то сказать, но не решался.
Она оттолкнула его детскими ладонями в грудь.
-Иди уж, нето мне придется не выпускать тебя. Я слабая женщина и даю тебе секунду на размышление. Ну!
Она едва справлялась со своей дрожью.
Он стремглав вырвался из каменной коробки и понесся по выстуженному городу, в его сознании парила крохотная принцесса, не нашедшая своего принца, и он сам, собирающийся совершить невообразимый грех, от которого в его могилу после смертной казни вобьют восьмиконечную алюминевую звезду с надписью на языке изначальных иероглифов столицы Трехсот Государств: “Дрекус гаарпен лууцен шамирт.”
…
Она приложила ладонь к губам, стремясь навеки запечатлеть его поцелуй на них, таких жаждущих. Пошла, вырыла из скарба несминаемое батистовое платье, желтое в зеленых пятнах. Нашла в пыли милые розовые тапочки, за диваном, где не было ни единого паука, только пыль. Сдула пыль, поцеловала их. Хотелось целовать любимого, но он ушел. И никогда не придет по своей воле. Он ушел в тень, и теперь воля тени превалировала. Одела розовые меховые тапочки, идеально сидящие на ступнях, и прошлась по зале, мимо сухого фонтана. Покрутилась, безразлично глядя на высоко вздымающееся и нехотя опадающее кружево платья. Грустно, светло, печально. Одиноко? Пока нет. Надежда на окончательную встречу родилась внутри, и пока жива надежда, одиночество суть понятие философов, никогда не знавших любви. Навалившийся тупой мир? Да. Надо думать о нем. Успела соскучиться? Господи, да! Буду ждать весточки? Один день. Дальше пойду в поход. Зачем выпустила? Ему надо было идти, он деятельный мужчина, пронизанный выстраданной мотивацией. Я у него не первая. Знает три сложнейших чужих языка, а как я знала из телепередач и книг, только послы и министры иностранных дел в приграничные государства овладели одним, максимум двумя, настолько широка была пропасть между сознаниями придумавших эти языки.
Двухкомнатная квартира, забитая книгами и упаковками от токсичных скороготовящихся обедов. Господи! Кто же заставляет население есть такое! Стопка дневников в углу, сжатых полиэтиленовым жгутом. Округлый, компактный, изящный почерк. Буква к букве, прирожденный писарь. Холм старых смятых переводов. Мойка с грудой штампованных жестяных тарелок, ходящих в приютах, на воле покупаемых за семнадцать шаренукса за дюжину. У него ровно дюжина.
Почти ничего из его прошлого, только чуть из настоящего. Пришел, взмутил, изменил меня, зарядил собой, ушел. Посадил семечко любви, пышно зацветшее изумительным садом. Посеял ожидание и мягкую безнадежность. Зачем он так?
А я и не против… я этого хотела, и всегда буду благодарна. Настоящее чувство нашло меня, и после этого я стала настоящим человеком.
Мужчина. Красивый. Невероятно притягательный. Две девушки до меня.
Первая – вдумчиво влюбила, натравила побочного, или первичного, любовника. Любовники разошлись по молодости без членовредительства. Только синяки, все – любимому, он отказывался драться, думал, можно убедить соперника словом, а когда слово не сработало, только отступал. Напоследок, через неделю – сломанная рука противнику, в попытке отнять палку с гвоздями. Мусора пригрозили сроком, сшить которого пока было нельзя, свидетелей нет, живи, пока молодой, до второй оказии, тогда свистнется тебе на всю катушку… А любимая издевалась и поносила его.
Вторая – умирающая с рождения от рака почек, забитыми в утробе камнями, мучительно мочащаяся через катетер, испытавшая с ним два оргазма. Большего она не требовала, поскольку не успела потребовать, так как умерла спустя три часа. Так, вру. Надо быть честной. Не требовала, потому-что взяла смиренно предоставленное судьбой, как нежданный подарок. Она ушла счастливая. Ксан этого знать не мог, только догадывался. Я знала наверняка. Как женщина. Почему только я одна знаю, что ее мучили камни, почему никто не знал, даже ее так называемый лечащий врач? Камни так просто извлекать, их же как-то там дробят, но почему никто не озаботился? И что рак распространился потом ей на печень и матку, добавляя гвоздей в мозг? Ублюдская вопиющая тупость и ублюдское безразличие, ублюдская равнодушность к чужой боли, боже, как мало я знаю о внешнем мире! Могу только потеть от чужой боли, призрака, но не вампира, который не жрет и не тянет в лед, а только пытается выхолостить гениталии и изморозить мозг. Но голова моя слишком горяча даже для меня самой, и у меня будет ребенок. В лучшее время. И я знаю чей. …
Женскую боль Ксан воспринимает иррационально, он не может ее понять правильно, и страдает иррационально. Он же не женщина. Что это значит? Думай, недотепа, думай!
…
Я не недотепа! Я уже не. Правильно. Извини. Я все еще…
…
Эндорфины позволили ей прожить те три часа до смерти без боли, гложущей ее мозг долгие годы. Эндорфины, вырабатываемые её железами во время двух месяцев их знакомства, всего-навсего платонического, больше чем наполовину смягчили ее страдания, отчего они стали блаженным ожиданием долго призываемой смерти. Жизни она не ждала, была парализована. Но она ПОЧТИ жила. И она улыбалась во время этой псевдожизни, когда камни терлись в ее нежном нутре, и рак отъедал и отсасывал корешки и соки в ее молодом древе, и она даже засыпала иногда на полчаса, когда боль непостижимым образом отворачивалась. Она любила Ксана, моего Ксанушку, так, как я никогда не смогу его любить, и я ходила взад-вперед по обсыпанному сверху побелкой полу и подпирала кулаком свою дурацкую щеку, пытаясь определить, ревную я, или нет. Ничто так не оболванивает, как знать ранее беспрекословную истину, а по прошествии получаса упереться носом в еще более высшую истину.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
|
| |
| |
| Alhena | Дата: Четверг, 03.12.2015, 18:49 | Сообщение # 27 |
|
Генералиссимус Нашей Планеты
Группа: Проверенные
Сообщений: 7430
Статус: Offline
| Хотя сказать, в данном вопросе никто меня не болванит, кроме меня самой. Ревную, значит.
Я поразилась тем, что не могу дать Ксану чувства той девушки, что не могу быть уникальной. Я восхитилась Ксаном в его соболезнованном проникновении. Ксан шептал той девушке, имени которой я не знала, слова утешения, а она шептала, поскольку не могла говорить громко, слова благодарности. Девушка знала, что скоро умрет в муках, и Ксан это знал. Никто не приходил к ней, безгласные врачи со шприцами невлияющего зелья не в счет. А Ксан приходил ежедневно, задерживаясь на часы. Он на коленях стоял возле ее койки, на которую потребовал постелить свежую простынь во время первого же визита, и самолично выстирал покрывало, облюбованное вшами. Он завернул в пленку ее подушку и вынес на свалку, где поджег, затем вернулся, принес девушке подушку из противопаразитного пуха и выкупал ее в больничной общей ванне. Девушка шепотом благословила его. Тогда у нее случился первый в жизни оргазм. ОН не мог этого знать…
В тот же день он купил противопаразитные подушки всем лежащим в палате, и опрыскал все постели в корпусе парабоем. Сначала санитары приняли его за буйного, но вызванные врачи в гермокостюмах, пожимая плечами, снисходительно позволили неожиданную процедуру. По их комментариям, сие дешевое брызгало заставит вшей только закашляться, но раз уж нашелся чудак, пусть бесплатно брызгает, с него станется…Не последнюю роль сыграло фирменное удостоверение Ксана. А уж против фирмы, да еще такой раздутой, не поедешь, не попрешь. Пусть ее сотрудник и занимается не своей прерогативой.
Россыпи дохнувших блох, опадающие на пол, ни с кем не спорили. А Ксан прыскал. Когда баллон иссякал, доставал из мешка новый. И он опрыскал все матрасы в тот день, ради чего продал ценнейшие справочники в букини. Мероприятие стоило ему отравления легких, когда он дышал ядовитой смесью из баллонов на протяжении двенадцати часов.
Ее боль рвала из него душу, он совсем забросил работать и питаться, сконцентрировался только на ее боли, даже облегченной, не ставшей менее смертельной, не сулящей никакого будущего. Ксан уже перестал уходить домой, ночевал под забором больницы. Ее атрофировавшийся желудок не принимал ни пищи, ни питья, и Ксан вновь начал работать, заключая долгосрочные рабские контракты, тратя немалые гонорары от переводов со статей и публикаций, которые никем в Городе переведены быть не могли, на восстановление функции ее желудка, кричащего, как мокрая язва. Девушке вживили донорский желудок и часть кишечника, а приглашенные хирурги только кривили рты от бессмысленности операции. Все равно женщина умрет. Рак печени и половых органов неоперабелен.
Ксан принес к ее дню рождения большой кусок торта. Она улыбалась, ощущая, как фантастически сладкая неоднородная масса, каждая компонента которой имела свой неопределимый неземной вкус, которые ее мозг никогда не знал, таяла на языке и, сглатываемая, медленно наполняла новый желудок, воскрешая память о сытости. Торт не обязательно было жевать ее атрофированными челюстями, и Ксан плакал, отправляя ложкой ей в рот тающие кусочки, и она облизывала ложку и вдумчиво глотала, ласково глядя на его слезы. В конце концов он вытер ей серые шелушащиеся губы и прошептал.
-С днем рождения.
-Спасибо, что просишь мою смерть быть не такой жестокой, - прошептала она.
-Не говори о смерти. Ты такая молодая и красивая. Ты должна жить.
-Я рождена для смерти, я вышла на путь угасания после выхода из утробы, поэтому сухо мое чрево, и тебе не дать мне следующей весны. И не называй меня красивой, сбереги эти слова для достойной, к которой не подобает жалости.
-Это не справедливо.
-Так предначертано, моя свеча зажжена для того, чтобы сделать твою жизнь светлее. Свеча не обязана быть красивой, она лишь светит и истекает.
-Моя жизнь?
-Да, твоя душа очищается через мои страдания, и это прекрасно.
-Это ужасно!
-Сейчас тебе трудно понять, ты скорбишь по мне, но пойми, я не сетую на судьбу, кажущуюся тебе ужасной, я счастлива, и ты должен внять моему счастью, и не омрачать ее своей скорбью.
-Ты просишь невозможного, я всегда буду скорбеть по тебе.
-“Всегда” – слово, которого ты не знаешь. Порадуйся вместе со мной сейчас, когда я радостна. Не обижайся, но ты знал, что я не буду с тобой всегда. А когда я уйду, познавай иную боль, без утоления которой не бывает счастья. И знай, боль пуста без любви, с любовью она полна, как чрево ее.
Он не понимал эту странную девушку, старуху от рождения, ее взрослую мудрость, он принимал ее тихий девичий голос, ее угасание текло через его жилы, и он не мог не чувствовать ее страсть к жизни. К любви. К деторождению. К разумному созиданию. И он не мог не чувствовать ее смиренности в своей судьбе, уготованной и непреложной.
Он заплатил взятку главному врачу и до следующего утреннего обхода вывез ее к себе домой. Он был с ней, полностью отдав ей свою любовь. Она лежала на его кровати, похожая на обтянутую тонкой плотью и белой пергаментной кожей мумию, с ссохшимися грудями и впалым до позвоночника животом, редкими прядями седых волос, с черными мешками под глазами, с выпавшими бровями и ресницами, кистями рук, похожими на мертвые куриные лапки. С нечеловечески красивым счастливым ангельским лицом. Он обтирал девушку губкой, а жизнь по капле истекала из нее. Она шевельнула губами, и он тут же прислонился к ним ухом.
-Пожалуйста, вези меня обратно.
-Зачем, до утра еще далеко, или останься у меня навсегда, - изумился и предложил он.
-Не возражай, пожалуйста. Не проси умирающую спорить с тобой. Я люблю тебя.
Предупрежденный главврачом вахтенный сонный санитар, разящий водкой, хрипло матерился, что его содрали с нар в караулке среди ночи, и он никого знать не желает. Пришлось припугнуть его тем, что он пускает среди ночи на территорию посторонних, и это может быть обнародовано. Вахтер захлебнулся от бешенства, но сообразил налитым мозгом, что в первую очередь ему влетит даже не от кровососа главврача, за малейшую провинность лишающего месячной зарплаты, а от этого трезвого громилы, сузившего глаза и сжавшего кулаки.
-Повезло тебе, что я пьяный, - бормотал санитар в сторону, отпирая заднюю дверь в корпус.
Ксан внес в палату прямую, как доска, уже костенеющую совершенно бездыханную девушку, боясь, что она уже умерла. Он отчаянно бросился к кнопке экстренного вызова, но вдруг явственно уловил ее слова.
-Ксан, любимый мой, оставь эту пустую беготню. Не страдай из-за меня всуе. Они обичуют тебя по писаному, не человеческому закону, который ты для них нарушил. Определи закон человеческий, держись его, и насаждай его, как можешь, не страшись и гордись им, ибо он будет закон мира сего, которого мир был лишен. Я сказала тебе, и сказать более нечего. Поэтому покинь меня, я устала. Много боли и мук ожидает тебя, и много света ты высподобишься дать. Я благодарю тебя и надеюсь на тебя, ты нужен этому заболотившемуся миру. Теперь иди, любимый мой, и не оборачивайся боле. Иди!
Он выбежал из пропахшей вшами, мочой, дешевой разбавленной анестезией, нестираными простынями, застарелой табачной вонью, кислятиной и сладким гниением обители милосердия, пронесся мимо плюющего перегарной слюной и прокуренной легочной мокротой быдла в стелющуюся туманом горькую ночь за чекушкой хмельной воды, первую в длинном ряду. Он оплакивал умершую и сожженную в безвестном крематории первую святую в его жизни, поставившую свечу вечного огня в его душе, позволившую ему причаститься светом, как растут от света побеги кустарниковой падубы, из века в век пробивающейся в высь могучим стволом. Он поклялся стать Рыцарем Святой Падубы. Рыцарем без дамы.
…
Одиноким рыцарем, приходящим на каждый отчаянный зов.
Живите так,
Как вас ведет звезда,
Под кущей обновленной сени.
С приветствием,
Вас помнящий всегда
Знакомый ваш
Сергей Есенин.
|
| |
| |
