15:11 Маннергейм и Гитлер, тайная беседа, июнь 1942 года, Финляндия |
|
Запись беседы Гитлера с Маннергеймом от 4.06.1942 г. делится на официальную и «секретную» части. Запись сделал Тор Дамен, репортер финской государственной (тогда еще только радио–) компании YLE. Гитлер никогда и никому не позволял записывать свои непубличные выступления. Поговаривают, что это оттого, что он не любил «светиться» в роли обычного политика со спокойными интонациями в голосе, а всегда хотел быть в глазах людей именно крикливым «фюрером нации». Так же произошло и в этом случае: сопровождавшие немецкую делегацию офицеры СС на 12–й минуте неофициальной части речей глав делегаций, хитро высмотрев, что запись продолжается, велели Дамену прекратить ее и стереть то, что не предназначалось для огласки (в его обязанности входило только записать официальную часть), и офицеры были уверены, что так он и поступил. Однако Тор Дамен только прервал запись, а магнитофонная пленка была просто умело припрятана. В результате, запись оказалась единственным в истории документальным свидетельством того, что Гитлер в принципе умеет говорить спокойным голосом. ГИТЛЕР: В течение ряда лет я вынашивал упрямую мысль приехать в Финляндию, и более того, по возможности — всецело инкогнито, и не только за тем, чтобы получить возможность узнать эту страну, но, прежде всего, для того, чтобы принять участие в Олимпийских играх, которые, как я полагал, можно было бы организовать в Хельсинки [в 1940 году]. В течение ряда прежних лет я восхищался в Берлине финскими воинами, и, более того, был уверен в их [...] борьбы за свободу во время Великой войны, ее результатом, и именем их Маршала. Сам же я не смел и мечтать о том, что судьба может привести меня в Финляндию при нынешних условиях. Война, в которой мы теперь вместе, оказалось непредвиденной в Германии, и — я могу хладнокровно заявить это — Германия никогда не была готова к ней. Если бы мы думали, что эта война была возможна, то приготовились бы к ней более основательно, лучше, практичнее и более подобающим случаю образом. Возможно, мы поверили бы в возможность переговоров в Европе, если бы в некоторых государствах отказались от «вечности» Версальского договора. Но я очень надеялся, что успех был возможен, просто в силу разума и осознания [ими] того, что при выдвижении невыполнимых условий стало бы невозможным и наше возвращение к дружбе. Я привел в действие очень важную социальную программу. Я... сам... исходил из того, чтобы быть просто германцем с аскетическими установками, и у меня не было в жизни иной цели, кроме как довести до конца широчайшую социальную программу, а также дополняющую ее обширную культурную программу. Таковы задачи, которым я посвятил себя. В каждом случае провидение по–разному указывало на то, что надо делать, и после этого у моего народа появилась необходимость положиться на силу оружия, ради его же собственной свободы, и я был рад тому, что провидение побудило меня... сделать этот шаг. Развитие политической ситуации сделало это возможным лишь начиная с июня 1940 года, учитывая ту явную и непосредственную угрозу германским интересам, исходя из которой и следовало принимать решения и, на самом деле, обязывающие решения. Каждый шаг исходил из этого решения. О том, что такие шаги были сделаны, я не только не жалею, но сегодня я рад тому, что они были сделаны. Ведь лишь борьба, и которая уже позади, и которая также еще предстоит нам, явила нам масштаб опасности, нависающей не только над нами, но и над всей Европой. Возможно, если бы у меня заблаговременно была информация о масштабах злоумышлений большевизма против Европы, принять это решение мне было бы тяжелее. Весьма очевидно, что я бы принял его, поскольку я — один из тех людей, которые не желают избегать рисков, или неизбежных в настоящем, или неизбежных в будущем, и которые исходят из того, что изначально принимают вызов от любой опасности и действуют, когда они чем–либо обеспокоены, а особенно — не склонны перекладывать на плечи будущих поколений то, что однажды ДОЛЖНО быть сделано. Сегодня, зная о том, как бесконечно велика была эта опасность, я... рад, что провидение позволило мне получить силу и проницательность для принятия этого решения. Это решение оказалось на сегодняшний день вторым в нашей истории, объединив германскую... и финскую нацию... в борьбе с общим противником. Уже в этой первой совместной битве впервые наш сегодняшний юбиляр явил финскому народу свои выдающиеся личные качества. Уже эта, первая, битва, привела нас к связи, которая оказалась прочной. Вторая битва — я уверен в этом — будет постоянно усиливать эту связь. Ибо наша проницательность не поколеблется: мы всегда будем побеждать, и мир без победы невозможен, и победа грядет, и неважно, как она будет выглядеть. Опасность с Востока, действительно, по–прежнему остается, местами скрытая, и я поэтому верю в то, что, если говорить о самом отдаленном будущем значительного числа европейских наций, то у них будет общий интерес в том, чтобы эту опасность, в любом случае, обязательно пристально оценить, а при необходимости им следует и энергично противостоять ей. Ныне судьбой, обстоятельствами и провидением я назначен не только руководителем германского народа, но я также был... назначен главнокомандующим германским Вермахтом. Я рад возможности в этих обстоятельствах поздравить сегодня маршала Финляндии. Не только от своего собственного имени, но и от имени всех германских солдат, с подлинным восхищением относящихся к своим финским товарищам... нам так легко говорить о дружеских чувствах к финским вооруженным силам, когда у нас столь храбрые союзники, и знать, сколь отважный народ на нашей стороне. Кроме того, скажу от имени всего германского народа, поскольку сегодня у нас есть национальная армия, и Германский рейх — народное государство. Армия, Вермахт и народ — вместе, как единое целое. Весь германский народ в этот момент мысленно разделяет то, что я говорю. Этот народ восхищен финскими солдатами... он восхищен финским народом... и он... также восхищен своим военным командованием. В честь Вашего 75–го дня рождения я могу, поэтому, от всего сердца передать Вам наилучшие пожелания не только от всего германского народа, но и от имени Вермахта, и от себя лично. Я также признателен Вам за гостеприимство, которым я и мои спутники наслаждаемся здесь. И, наконец, г–н маршал, я выражу свое собственное пожелание, чтобы Ваша родная страна... ее народ... наше общее дело здравствовали еще долгие и долгие годы! (Участники банкета встают из–за своих столов в вагоне–ресторане. Небольшая группа финнов и немцев направляется к вагону Маннергейма, и оставшаяся часть записи сделана именно в нем. Эту часть записи и называют «сделанной тайно».) ГИТЛЕР: Я очень сильно сожалею о том, что мы не смогли помочь финскому народу во время его первой борьбы за свободу два года назад, однако это было невозможно, мы были прикованы к западу, а война на два фронта была немыслима. Вот почему я чрезвычайно счастлив, что теперь, во время второй [войны], мы вместе, и я постоянно уповаю на нынешнее время, на то, что, воюя с противником, который, если бы он победил, то это было бы нечто... не из числа тех побед, что случались раньше, но это было бы уничтожением наших двух наций и, я уверен, также и уничтожением Европы. Я знаю, что Финляндия должна была сделать в этой кровной борьбе, и сколь тяжелы были жертвы, которые финскому народу пришлось принести в этой борьбе, и... я могу заверить Вас: что бы ни случилось, германский народ будет всецело, неустанно и безотказно выступать за финский народ и мирные устремления финского народа — а для меня они единственно мыслимые [...] — за которые они также боролись. Я также знаю [...] ситуации в жизни [...] [...] поскольку такого не [было] 15 или 20 лет, новая война начинается [...] Нации. [...] [...] что Вы, г–н маршал, в ваши почтенные годы — лидер финского народа, и что он счастлив оттого, что у него столь героический лидер. [...] Мы восхищаемся и тем, [и другим]. (Вероятно, звук перемотки катушки с кинофильмом) МАННЕРГЕЙМ: Господин Рейхсканцлер и главнокомандующий германским Вермахтом! За столь доброжелательные поздравления мне бы хотелось выразить вам, с максимальным уважением, мою признательность. Эти пожелания в мой адрес и в адрес финских вооруженных сил — одна из величайших почестей, которую в сердце моем и в моих... мыслях я оценил в полной мере. Я благодарен Вам уже за одни прекрасные праздничные подарки, преподнесенные мне лично. Эти дары... будут всегда напоминать мне о нынешней жестокой битве за высочайшие ценности духовной и материальной культуры. Идет война, которую нам довелось вести бок о бок со славным и сильным германским Вермахтом. Важность и весомость той чести, которую Вы оказали мне Вашим присутствием, господин рейхсканцлер, будут здесь, среди нас, высоко оценены. Тот факт, что именно лично главнокомандующий германским Вермахтом передал мне эти поздравления и подарки, стала не только величайшей радостью для меня и всех, кто здесь присутствует, но и честью, которая глубоко нас впечатлила. Особенно высоко я ценю тот факт, что Вы, г–н рейхсканцлер, изыскали возможность совершить эту поездку, особенно в те дни, когда столь впечатляющее и возвышенное биение в унисон сердец германских властей и самих германцев, а также [мощь] германского оружия приближают нашу надежду на судьбоносные решения. А сейчас я хотел бы закончить выражением уважительной признательности и надежды на то, что столь мощное оружие будет предоставлено [нам] уже в этом году, во имя благой цели — обезвредить чумное и варварское стадо большевиков. Пусть же борцы, объединенные братством по оружию, принесут своим народам мир и избавят Европу в целом от опасности, угрожавшей нам свыше двух десятилетий, будучи форменным кошмаром на наших восточных границах. (Вероятно, шум от перематываемой ленты с кинофильмом, затем — тайно записанная неформальная беседа Гитлера и Маннергейма) ГИТЛЕР: О да, давайте поговорим подробнее. Была огромная опасность, возможно, худшая из всех тех, что мы реально могли оценить во всей полноте. У нас не было верного представления о том, насколько колоссально это государство было вооружено. Этого мы не могли предположить во время Зимней войны [1939–40 гг.]. Мы и в самом деле находились под впечатлением того, что [мы?] хорошо вооружены — и вот, что оказалось в действительности! И сейчас больше нет никаких сомнений в том, к чему они готовились. Это очевидно. Так оно и оказалось. У них было самое передовое вооружение, которое только можно было себе представить, так что... если бы кто–то сказал мне... что государство... если бы кто–то сказал мне, что государство может отправить в бой 35.000 танков, я бы сказал: «Да вы не в своем уме!» ПРЕЗИДЕНТ РИСТО РЮТИ: 35.000? ГИТЛЕР: 35.000 танков. ПРЕЗИДЕНТ РЮТИ: Танков... ГИТЛЕР: В тот момент мы уничтожили 34.000 танков. Если бы кто–то из моих генералов поведал мне о том, что государство может обладать... 35 тысячами танков, я сказал бы: «Да у Вас, мой любезный, всё двоится в глазах, или даже удесятеряется. Это безумие, вы видите привидения»... У нас и в мыслях не было, что такое было возможно. Я уже говорил Вам, что мы обнаружили заводы, назову один из них, тот, который находится в Краматорске, например, который всего лишь два года назад был колхозом, —мы не могли себе такого представить. А теперь в этом местечке располагался танковый завод, на котором работало в начальный период его существования 30.000 рабочих, а когда его полностью укомплектовали, там было уже 60.000 рабочих. На одном–единственном танковом заводе! Мы захватили его. Гигантский завод! Массам рабочих, однако, приходилось существовать в скотских условиях... ПРЕЗИДЕНТ РЮТИ: В бассейне Донца? ГИТЛЕР: В бассейне Донца**. (Слышны звуки уборки посуды) МАННЕРГЕЙМ: Подумать только, у них была полная свобода рук целых 20 лет, более 20 лет, около 25 лет для того, чтобы подготовиться! ГИТЛЕР: О да, в это невозможно было поверить. МАННЕРГЕЙМ: И всё сводилось к вооружению. ГИТЛЕР: Только к вооружению! МАННЕРГЕЙМ: Только к вооружению! ГИТЛЕР: Я уже говорил это Вашему президенту [Рюти]: у меня не было ранее такого и в мыслях. Мне было бы даже хуже, если бы я смог предвидеть такое. Но я, несомненно, должен был принять это решение, поскольку действительно не было другой возможности. И... для меня лично... это было ясно уже зимой 1939–40 гг. — то, что может возникнуть конфронтация. Для меня лично возникла бы кошмарная ситуация, касающаяся запада, — война на два фронта, которую было бы невозможно [выиграть]. Потому что мы были истощены. Сегодня мы видим это лучше, чем мы, вероятно, смогли осознать — тогда мы были истощены. Вся наша [...] Я, в сущности, хотел уже осенью 39–го... Я хотел предпринять западную кампанию. Только эта проклятая плохая погода, которая у нас стояла, — она и удержала нас от того, чтобы ее предпринять. Всё наше вооружение было... да... это — вооружение для хорошей погоды... Мы убедились в этом прямо здесь, в ходе войны. Всё наше вооружение действительно было заточено под Запад. И прежде у нас у всех была вера, мммм... это было просто нашим мнением с незапамятных времен, что зимой нельзя вести войну. И у нас были также германские танки... германские танки, и их не оценили в плане подготовки к зимней военной кампании. Но их испытали для того, чтобы убедиться в том, что невозможно вести НИКАКИХ войн зимой! Это еще один отправной момент. Мы сталкивались с теми же проблемами осенью 1939 года. Я хотел атаковать при ЛЮБЫХ обстоятельствах, и я был убежден, что мог бы закончить с Францией за 6 недель. Но это было вопросом нашей мобильности. И эта проклятая дождливая погода; да и сам я в достаточной степени не знал Францию. И я не мог игнорировать точку зрения многих моих генералов, что мы, вероятно, не смогли бы воспользоваться этим моментом, что мы были бы не в силах... использовать нашу танковую мощь. Было еще и то обстоятельство, что нам не удалось бы задействовать Люфтваффе на временных аэродромах из–за дождя. Я лично знаю Северную Францию, будучи солдатом, расквартированным там во время Великой войны [1914–18 гг.] на четыре года. Такова причина этой задержки. Имей я дело с Францией в 1939 году, мировая история могла бы пойти иным путем. Так, я был вынужден выжидать до 1940 года, к сожалению, до самого мая. 10 мая было первым днем, и 10 мая я незамедлительно атаковал. 8 мая я отдал приказы атаковать 10 мая. И когда мы предпринимали эти [...] огромные реорганизации наших дивизий с западного до восточного фронта, до тех пор, пока не началась оккупация. Мы осуществили эту миссию в Норвегии, и внезапно, в то же самое время — я могу сегодня спокойно сказать это — мы столкнулись с огромной катастрофой, а именно — с ослаблением... проявившимся в Италии... в первую очередь, касавшимся ситуации в Северной Африке, а во вторую — ситуации в Албании и Греции, с колоссальнейшей неудачей. Теперь мы должны были помочь. Для нас это значило разделение наших Люфтваффе, разделение танков, причем именно тогда, когда мы формировали танковые армии на Восточном фронте. Теперь мы должны были действовать одним ударом двух дивизий, двух укомплектованных дивизий, и, вдобавок, одной переформированной, несшей непрерывные тяжелые потери. Вот такие кровавые битвы шли во время войны в пустыне. Всё это мы и в самом деле позже ощутили на Востоке. Не было иного мыслимого способа, поскольку это решение было неизбежным. Тогда у меня была дискуссия... с Молотовым. И было довольно ясно... что Молотов мог бы действовать в русле своего решения начать войну, и, пока это было возможно, я должен был помешать ему и освободить его от его военной [...][...] Ибо претензии, этим человеком выдвигавшиеся, означали, весьма очевидным образом, желание полного доминирования над Европой! [...] политическое [...] все[го] [...] что[бы] [...] Уже осенью 1940 года мы сталкивались со всё более острой проблемой: можем ли мы позволить этому краху случиться? Я тогда посоветовал финскому правительству: всегда вести переговоры, и выигрывать время, и тянуть время в любых дискуссиях. И у меня всегда было одно опасение: того, что Россия поздней осенью может внезапно завоевать Румынию. И заполучить в свои руки нефть. А мы не были вполне подготовлены осенью 1940 года. Если бы Россия оккупировала румынские нефтяные месторождения, то Германия проиграла бы войну. Это могло бы случиться из–за 60 дивизий русских. Более того, тогда у нас не было войск в Румынии. Румынское правительство опоздало с обращением к нам, и силы, которыми мы располагали, могли оказаться просто смехотворными. Вам надо лишь завоевать нефтяные залежи. В сентябре и октябре, при наших вооружениях, я был не в состоянии начать войну, она была невозможна. Действительно, нам не следовало, ни в коем случае, готовить развертывание наших сил на Востоке. Подразделения сначала следовало сосредоточить на западе и привести в порядок их вооружение. В конце концов, нам тоже пришлось принести жертвы в ходе нашей западной кампании. Нельзя было ввязываться в войну до весны 1940 года. И если бы русские осенью 1940 года овладели Румынией и овладели бы ее нефтяными месторождениями, мы стали бы бессильными в 1941 году... КТО–ТО ИЗ СОБРАВШИХСЯ: Без нефти... ГИТЛЕР:...У нас была своя, обширная германская продукция. Но сколько потребляет [нефти] одни лишь Люфтваффе, сколько — наши танковые соединения? Это чудовищная цифра. То есть... расход превышает любую вообразимую сумму. И без дополнительных как минимум от 4 до 5 миллионов метрических тонн румынской нефти больше вести войну было бы невозможно. [...] И поэтому я был очень обеспокоен. Вот почему моим желанием в ту пору было управлять ситуацией посредством переговоров — вплоть до того времени, пока мы не стали бы достаточно сильными для того, чтобы противодействовать этому шантажу. Тогда эти переговоры были лишь чистой воды вымогательством. Это было вымогательством: русские знали, что мы не в состоянии защититься до тех пор, пока мы были связаны с Западом, и они постоянно шантажировали нас. И в первый раз, во время визита Молотова, я резко сказал ему, что для нас неприемлемы эти претензии. [...] Таким образом, переговоры подошли к концу совершенно и внезапно. [...] был [...]. Там было четыре пункта. Первый пункт касался Финляндии, он заключался в их (СССР — А.М.) праве на самозащиту от угрозы, исходившей от Финляндии. Я сказал: «Я не могу себе представить, чтобы Финляндия была угрозой для вас». Да, но его ответ был таков, что Финляндия... могла противостоять друзьям Советского Союза, их союзу, что этот союз мог подвергнуться опасностям. «А крупная сила не может допустить, чтобы ее существованию угрожало какое бы то ни было мелкое государство». Я сказал: «Ваше существование, несомненно, не подвергается опасности со стороны Финляндии»... МАННЕРГЕЙМ: Ммм... Чушь. ГИТЛЕР: «...И вообще не говорите мне, что вашему существованию угрожает Финляндия». Да, [а он ответил], что от нее могла бы исходить моральная угроза существованию большого государства, и что Финляндия представляет собой именно такую моральную угрозу. Я сказал ему тогда: «В еще одной войне в Балтийском регионе мы больше не смогли бы оставаться пассивными наблюдателями». Тогда он спросил меня, какова наша позиция относительно Румынии. Ведь [румыны] нам дали гарантии. Могли ли эти гарантии быть направленными против России? Я сказал: «Я не думаю, что они направлены против вас, ведь вы, несомненно, не собираетесь оккупировать Румынию. Видите? Мы никогда ничего не слышали о вашем намерении овладеть Румынией. Вы всегда говорили, что Бессарабия принадлежит вам, но вы не говорили о том, что хотели бы завоевать Румынию». Да, а он сказал: «Мне бы хотелось точно знать, являются ли эти гаран[тии...] ОБРЫВ ЗАПИСИ |
|
|
| Всего комментариев: 6 | |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
По этой теме смотрите: 
ВСЕ НОВОСТИ:
АРХИВ САЙТА:
Copyright MyCorp © 2025
| |||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
2
