16:37 «Мертвые души» Гоголя. О чем не рассказывают школьникам |
Литературовед Борис Куркин - о скрытых смыслах произведения Гоголя Подчас автор говорит в своем произведении больше, чем задумывает сказать. Не то же ли самое происходит, когда мы читаем знакомые с детства строки? «... В бричке сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. Въезд его не произвел в городе совершенно никакого шума и не был сопровожден ничем особенным; только два русские мужика, стоявшие у дверей кабака против гостиницы, сделали кое-какие замечания, относившиеся, впрочем, более к экипажу, чем к сидевшему в нем. «Вишь ты, — сказал один другому, — вон какое колесо! что ты думаешь, доедет то колесо, если б случилось, в Москву или не доедет?» — «Доедет», — отвечал другой. «А в Казань-то, я думаю, не доедет?» — «В Казань не доедет», — отвечал другой. Этим разговор и кончился». При всем своем неимоверном воображении мистик и идеалист Гоголь едва ли мог предугадать, как отзовется в современной ему и позднейшей критике первая сцена его «Мертвых душ». Особенно «повезло» двум русским мужикам, обсуждающим вопрос, «доедет колесо или не доедет»: большинство отечественных филологов узрели в них и до сих пор зрят символ якобы безысходности и тупости русской жизни, а в идеалисте и мистике Гоголе - реалиста. В отечественном литературоведении эта сцена традиционно рассматривается в двух аспектах: в плане обсуждения вопроса, какой смысл несет в себе гоголевское выражение «два русские мужика», и в «обличительном» плане. При этом у каждой из указанных тем есть своя довольно обширная библиография. Находились и те, кто видел в первой сцене поэмы и «Мертвых душах» в целом клевету на Россию. Так, граф Ф. Толстой-Американец (тот, что «ночной разбойник, дуэлист, в Камчатку сослан был, вернулся алеутом») открыто называл Гоголя врагом России и говорил, «что его следует в кандалах отправить в Сибирь». Как о «сборище уродов» говорил о гоголевских героях еще С. Аксаков, рассматривавший поэму в качестве неадекватного взгляда на Россию. В конце века, но уже не как о гиперболе, но как о «факте» напишет И. Анненский: «Что это в сущности за страна? Есть ли в ней хоть какая-нибудь вера, обрывок исторических воспоминаний, обычай, живет ли в ее глубине какой-нибудь, хотя смутный идеальный запрос? … И неужто же Митяи и Миняи действительно только тем и отличаются от бессловесных, что время от времени напиваются до бесчувствия?» В советские времена тема «обличительства» была подхвачена и развита В. Гиппиусом: «Вряд ли кто-нибудь станет вслед за Шевыревым умиляться человечности Селифана, а вонючий Петрушка и идиоты Митяй и Миняй вместе с двумя «русскими мужиками» первой главы дополняют впечатление. И далее: «Художественные приемы Гоголя превращают изображенный им мир существователей в действительное «сборище уродов». У первой сцены «Мертвых душ» много слоев. Будем осторожно снимать их один за другим, и порой для того, чтобы понять ситуацию в ее полноте, приходится начинать издалека и исследовать совершенно неожиданные темы. В нашем случае для того, чтобы больше узнать о первом мужике, приходится отвечать, например, на такой вопрос: «Где находится город NN?». Разумеется, мы будем держать в уме и другую тему, которой озаботился в свое время И. Анненский: «Где, собственно, происходит действие «Мертвых душ»? Из какой полосы России взяты Коробочки, Митяи и Миняи? Какая среда, украинская или великорусская, выпустила Чичикова?». И далее: «А в «Мертвых душах» в какие годы происходит действие?» Таким образом, критик поднимал тему не в узко социологическом, но философском плане. Будем помнить и слова А.Н. Веселовского о том, что родной страной для Гоголя «была не только многострадальная Русь николаевских времен, но и мир ее грез». Ответ на вопрос, в какой географической точке России происходит действие «Мертвых душ», дает Л. Мощенская, весьма обоснованно утверждающая, что город NN, исходя из гоголевского текста, есть Тверь. Далее она подсчитала, какова была приблизительная величина пробега чичиковской брички по губернии и городу до поломки ее колеса и установила, что пробег чичиковской тройки составил не менее ста семидесяти верст. Если учесть, что от Твери до Москвы – 168 верст, а от Твери до Казани – 995, то получается, что до Москвы бы колесо доехало, а до Казани – нет. Полученный результат говорит о высоком профессионализме первого мужика, особенно если учесть, что ходовая часть рессорной брички представляет собой относительно сложную конструкцию. Ну и где здесь «пьяный тупой разговор»? Это беседуют два профи, способные с первого же, причем, хмельного взгляда на изделие, определить его рабочий ресурс. Одним словом, мужик оказался куда большим профессионалом, нежели многие из тех, кто о нем писал. Тем не менее, сама Мощенская, ссылаясь на Ю. Манна, подчеркивает, что с самого начала Гоголь хотел избежать какой-либо привязки этих событий к реальным фактам. И все это имеет принципиальный смысл, поскольку «попытки более или менее точно локализовать действие поэмы противоречат ее поэтике». И все же Гоголь, пусть и неявно, привязывал действие «Мертвых душ» к конкретной местности. Точно так же, как явствует из текста комедии, он обозначил место действия «Ревизора» в городе Петровске Саратовской губернии, хотя, разумеется, речь в пьесе идет о некоем городе-символе, а не о конкретном уездном городке. Если бы такой привязки не было, оставалось бы предположить, что все детали деловых поездок Чичикова и описания природы созданы лишь для того, чтобы подчеркнуть глубокий профессионализм первого мужика! Но такая изощренность, на наш взгляд, была бы поразительной даже для Гоголя. Возвращаясь к двум гоголевским мужикам, спросим себя и их хулителей: «Так в чем же неоднократно поминаемый в литературоведении «идиотизм ситуации»? Причем тут бессмыслие и тупость жизни?» Да, мужики выходят из кабака: при входе в заведение русский человек не задерживается и уж тем более не отвлекается на мимолетные обстоятельства времени, места и образа действия, не предается созерцанию. По выходе из него – сколько угодно. Будем держать в уме, что в отличие от трактира, где можно отобедать и отужинать, кабак – особое отдаваемое государством на откуп узкопрофильное питейное заведение, где не столько пьют, сколько пропивают. Однако трезвость экспертной оценки первого мужика позволяет делать вывод, что мужики были просто под хмельком. Обратим внимание и на то, что Гоголь говорит, что это были именно мужики, сиречь крестьяне. Вернее всего, крепостные какого-то из окрестных помещиков (того же Манилова, например), поскольку число вольных хлебопашцев в александровскую эпоху – а именно в это время происходит действие «Мертвых душ» - было невелико. То, что это были именно мужики, крайне важно для нас как читателей. И вот, почему: мужик как никто другой занят живым и богоугодным делом, без которого невозможна земная жизнь. Приехавший же в город Чичиков живет мертвечиной. Его занятие - спекуляция призрачным и несуществующим – виртуальными предметами. Более того, это спекуляция «мертвыми душами», т.е. именами этих самих мужиков. Показательно, что Чичиков останавливается в гостинице, расположенной напротив кабака. Иными словами, Гоголь символически и одновременно зримо противопоставляет бытийное начало – мужика - началу небытийному – Чичикову. Вот губернский город NN, маленький, сонный. Вечереет. Подул ветер (молодой человек еле удерживает на голове картуз). Уж не Чичиков ли привез с собой враждебные миру вихри? Два вышедших из заведения мужика лишь подчеркивают обыденность или даже унылость происходящего. О чем говорить двум подвыпившим мужикам, слушающим музыку Вселенной? О первом, что попалось на глаза; колесо в мужицком хозяйстве вещь незаменимая. О барах – неинтересно. Что они, бар средней руки не видывали? Перебросились парой реплик и умолкли. О чем вопрошать, ежели все нужное для жизни тебе уже открыто в Евангелии? О начале и конце Мироздания? Это занятие мужики оставляют барам. Помнится, вольнодумец Ляпкин-Тяпкин, прочитавший пять или шесть книг, «от ветра головы своея» дофилософствовался до того, что у твердого в вере городничего волосы на голове вставали дыбом: судя по всему, до ереси. А ересь есть пагуба души. Но и то: «Вольному – воля, спасенному – рай». Посему русская философия есть – молчание. Вот и молчат гоголевские мужики. Рассматривают острым взглядом колесо и пророчат: «Далеко не уедет». Встанем на место мужика и спросим себя: «Что ты можешь познать еще, кроме того, как исхитриться в познании грубой материи исключительно для того, чтобы смастерить новую бричку, колесо которой доезжало бы дальше прежнего?» И даже не в познании, а в ориентации в мире грубой материи, сводящейся к умению найти тот заветный краник, повернув который, остается лишь немного подождать, чтобы из него полилась потребная для субъекта материя, которая будет пущена на всепобеждающее дело достижения комфорта. Так что же ты в таком случае «познаешь»? «Я знаю, что ничего не знаю и не узнаю»? Вот и весь «прогресс»: он весь сводится к качеству новой брички. Это теперь ее делают такой, чтобы она вскорости ломалась до основанья, а затем... а затем покупалась новая. Так убивается живой мир, а живой Космос превращается в мертвое пространство с его расчисленными светилами. Выпотрошить его, съесть под соусом, пользуясь ножом и вилкой, обглодать и обсосать его кости и выкинуть на помойку! Вот и весь «прогресс»! Это ли не торжество идей Гуманизма и Просвещения? Вспомним, что говорил о просвещении незабвенный Михаил Семенович Собакевич, а как бы и не сам Николай Васильевич Гоголь? «Толкуют — просвещенье, просвещенье, а это просвещенье — фук! Сказал бы и другое слово, да вот только что за столом неприлично». «Просвещение – фук». А что такое «фук»? Это дуновение. Обозначилось нечто, подули на него и не стало его, будто и не было вовсе. Мужик живет в циклическом времени и западное «познание» ему не то, чтобы совсем не нужно (добротная вещь всегда в хозяйстве пригодится), но он устроен так, что подобное «познание» ему глубоко чуждо, ибо строй его мыслей и чувств совсем иной. Чичиков же живет в линейном времени, стремящемся из вечности в НИКУДА, точнее, к своему концу. Мужик живет в вечности, пребывает в ней, ибо занят вечным и богоугодным делом - трудом. Чичиков –существует во времени, и сфера его деятельности – виртуальная действительность (аферы с мертвыми душами). Тем самым, мужик вечен и бесконечен, Чичиков – мимолетен и преходящ. За мужиком стоит ПРАВДА, за Чичиковым – ложь. Он и сам является сыном лжи, и потому у него множества личин, но нет лица. Лицо старательно прячется. Как справедливо отмечает А. Михайлов, «...помещики первого тома поэмы – это характеры, а он (Чичиков – Авт.) по сравнению с ними не характер, а скорее играющее в характер существо без личных черт». Таким же изображен в «Борисе Годунове» Самозванец. Чичиков тоже – самозванец, лжец и потому априори связан с инфернальным миром. Мужик – бытиен, Чичиков - небытиен. Он лишен бытийности, ибо по природе своей есть воплощение и проявление нечистой силы и, следственно, чистой негативности. Чичиков – есть НИЧТО. Мужик вечен, как земля, будь то Микула Селянинович или Кола Брюньон. Мужикам все эти чичиковы не интересны. Все господа для мужика на одно лицо и измеряемы общим аршином. А теперь снимем еще один слой и зададимся вопросом: не есть ли гоголевское колесо некий символ? Вопрос о значении образа колеса в поэме рассматривал А. Белый, которого Набоков называл «гением въедливости». Правда, исследовал он его в весьма специфическом плане. Андрей Белый, этот гений въедливости, усмотрел, что вся первая часть «Мертвых душ» — замкнутый круг, который вращается на оси так стремительно, что не видно спиц; при каждом повороте сюжета вокруг персоны Чичикова возникает образ колеса. В этой связи будет уместно рассмотреть вопрос о том, какова символика колеса. Это символ мира, символ движущей силы космоса как живого и организованного внутри себя существа, символ слуг Бога, символами жизни вечной, как например колесо видений пророков Иезекииля и Даниила. Но если мужик пребывает в циклическом времени, в вечном круговороте Бытия, то Колесо становится и символом Мужика! И не случайно одного из мужиков Коробочки зовут «Колесо Иван», а мужика Плюшкина «Григорий Доезжай-не-доедешь»! Куда можно доехать в бесконечности, ведь мужик – бесконечен, Чичиков – конечен. Однако библейская символика колеса дуалистична: колесо является одновременно инфернальным символом, символом дьявола. Таковыми являются колесницы у фараона, у военачальника войска ханаанского Сисары, завел себе колесницы прообраз антихриста и Иуды Авессалом. Бог запретил заводить колесницы царю Соломону. Становится колесо и символом Чичикова. Но в отличие от колеса-солнца, колеса - символа вечного и вневременного мужика, символом Чичикова становится совсем иное колесо - Колесо Фортуны. И если колесо Бытия крутится равномерно в одну и ту же сторону, то Колесо ветреной языческой Фортуны может крутиться в совершенно разных направлениях. Чичикову ли этого не знать! Торгуя канцелярскими образами мертвецов и погружаясь в мрачную символику (а символы, как известно, сильнее нас!), делая своим орудием ложь, он входит в прямой контакт с нечистой силой, становясь частью ее – известная тема Д. Мережковского. Вместе с тем, колесо является одновременно и инфернальным символом - символом рождения, смерти и возрождения. Колесо – это, помимо прочего, одна из ипостасей рода нечистой силы - ведьм и колдунов. Так первая сцена «Мертвых душ» становится концептуальной точкой, из которой вырастает вселенная гоголевского творения. Автор: литературовед, писатель Борис Куркин |
|