Все ждали выступающих. Пили чай, жевали принесенные из дома бутерброды. Через толпу пробирались разносчики пиццы — молодые парни в фирменных футболках с большими рюкзаками. Конкуренцию им составляли продавщицы пирожков с огромными баками на тележках.
Стемнело. Наступала ночь, но никто не расходился — вот-вот должно было свершиться то, ради чего все собрались.

Вокруг площади стояли немногочисленные патрули полиции и росгвардии со специальными повязками, которые означали, что они на стороне собравшихся. Когда народ собирался, полицейские проверяли прибывающих на наличие оружия, а теперь просто стояли, для проформы. Да им и самим хотелось услышать, что скажут с трибуны.

Ровно в полночь на трибуне появился Навальный в сопровождении телохранителей и ближайших соратников.

Толпа восторженно взревела и начала скандировать "свобода, свобода". Это продолжалось несколько минут. Потом Навальный поднял руку, показывая, что будет говорить. Наступила тишина. Он окинул взглядом площадь, подсвеченную сотнями тысяч огоньков зажигалок и экранов мобильных, которые сверху были похожи на огромное море светлячков. И начал говорить.

Он говорил про Чрезвычайный Комитет, который не имеет законной силы и является хунтой, решившей подхватить власть, брошенную Путиным, чтобы продолжить его диктаторскую политику. Он говорил про свободу и демократию, которую нужно вернуть стране, свернувшей в 2000 году с пути развития цивилизованных стран. Он говорил о чем-то еще.

Закончил он словами, что когда взойдет солнце, Чрезвычайный Комитет будет низложен и власть вернется к народу.

В этот момент перед глазами все закружилось и начали мелькать обрывочные картинки — Белый дом, танки, бородатые люди с оружием, потом японцы... откуда японцы? Потом снова танки, лица политиков — знакомые и не очень, потом вдруг все остановилось и снова Навальный, только потолстевший и осунувшийся, говорящий медленно и с явным усилием, поздравил всех с Новым годом и сказал, что очень устал.

После этого появилось лицо с пристальным взглядом, оно хитро прищурилось и о чем-то пошутило. Перед глазами снова все закружилось, но на этот раз картинки были другие — какие-то клубы, фейерверки, олимпийские игры, огромный корабль, затонувший в Керченском проливе, а потом Крым, будто бы он снова вернулся к России, в очередной раз.

И снова появилась площадь.

Снова собралось много людей, через толпу пробирались разносчики пиццы и продавщицы пирожков, потом снова стемнело, на трибуну снова вышел какой-то человек, знакомый и незнакомый одновременно, он снова что-то говорил про хунту, диктатуру, свободу, демократию, про путь цивилизованных стран, а толпа снова восторженно ревела и скандировала слово "свобода".

И снова возникла площадь.

Люди, пирожки, бутерброды, пицца, ночь, сотни тысяч огоньков от зажигалок и экранов мобильных телефонов, снова что-то про хунту, диктатуру, свободу и демократию, снова толпа восторженно ревела, скандировала слово "свобода" и огромное море светлячков одобрительно качалось.

Потом снова лицо, фейерверки, олимпиада, затонувший корабль и Крым.
И снова площадь.

Потом все смешалось — толпа на площади скандировала "Крым", человек с трибуны травил анекдоты, толпа хохотала, кто-то нудным голосом на заднем плане тихо повторял "я устал", бородатые люди с оружием разносили пиццу, японцы в белых фартуках ели пирожки из огромных баков, танки колонной уходили в море и там тонули, в пустыне играл большой оркестр и было что-то еще, но уже совсем неразборчиво.

Вдруг чехарда закончилась и появилась большая зеленая поляна, аккуратно постриженная, а на поляне спиной стоял мужчина в рубашке поло с клюшкой для гольфа и собирался сделать удар, но почему-то передумал, обернулся и его лицо оказалось очень знакомым. Это был Сурков.

Чуть-чуть успокоившись, он взял с подноса, услужливо поданного официантом во фраке, бутерброд с икрой, откусил его и, едва прожевав, обратился к кому-то в стороне:
— Say freedom!

На поляне появились его партнеры по гольфу, которые хором произнесли "freedom" и дружно засмеялись.
— Say democracy!

Собравшиеся сквозь смех произнесли "democracy" и засмеялись еще сильней.
И сам Сурков снова захохотал, вытирая слезы и захлебываясь.

И тут Иван Иванович проснулся.
Было раннее утро.
Он сел на кровати и подумал: "приснится же!"
И потом уже, за завтраком, вспомнил обрывки сна и задумался:

Это что же получается? Теперь так и будет? Одни будут меняться с другими и так без конца? Ельцин, Путин, Навальный, новый Путин, новый Ельцин, новый Путин, новый Навальный...
Как в США, только там республиканцы с демократами, а у нас будут Путины с Ельциновальными?
И Крым — туда-сюда, туда-сюда. Отдали-вернули, отдали-вернули...

Нет, тут что-то другое...
Сурков!
Вот, в чем дело — в Суркове. Но не в конкретном Суркове, а в Суркове как принципе.
Сурков — технолог. Значит это технология. Это такая технология.
А в чем она заключается?
Что там просил говорить Сурков? Демократия? Свобода?
Так вот же она, эта технология!
Черт, как же все просто! Впрочем, как и все гениальное...

Пока мы повторяем эти слова, они меняются и делают все, что хотят. Наше терпение заканчивается, они нам снова обещают свободу и демократию, мы снова повторяем эти слова, они меняются и все сначала.
Как же разорвать этот порочный круг?..
Проснуться! Надо проснуться!
Надо просто всем вместе проснуться!
Вот только как?