У французского композитора Андре Гретри (1741—1813) было три дочери-погодки: старшей — 16, средней — 15, младшей — 14 лет.

Однажды зимним вечером вместе со своей матерью они отправились на бал, в дом, хорошо им знакомый. Когда Гретри вошел, танцы были в разгаре, и его дочери привлекали всеобщее внимание. Все восхищались их красотой и скромным поведением.

Гретри подошел к камину, где стоял какой-то важный с виду господин. Гретри увидел, что и он не спускает глаз с его дочерей. Но смотрел он на девушек, наморщив лоб, в глубоком и мрачном молчании. Вдруг он обратился к композитору:

— Милостивый государь, не знаете ли вы этих трех девиц?

Почему-то Гретри не сказал, что это — его дочери, и ответил сухо:

— Мне кажется, это — три сестры.

— И я думаю также. Почти два часа они танцуют без отдыха, я смотрел на них все это время. Вы видите, что все от них в восхищении. Нельзя быть прекраснее, милее и скромнее.

Отцовское сердце забилось сильнее, Гретри едва удержался от признания, что это — его дети. Незнакомец продолжал; голос его стал торжественным, с интонациями пророка:

— Слушайте меня внимательно. Через три года ни одной из них не останется в живых!

Слова незнакомца произвели на Гретри ошеломляющее впечатление. Мрачный господин сразу же ушел. Гретри хотел было последовать за ним, но не смог сдвинуться с места: ноги не слушались его. Придя в себя, он начал расспрашивать окружающих о странном человеке, но никто не сумел назвать его имени. Одно лишь выяснилось: он выдавал себя за физиогномиста, ученика знаменитого Лафатера.

«Странное сие предсказание оправдалось, — писал Гретри позже в своих мемуарах, — в течение трех лет лишился я всех дочерей моих...»

Имя Иоганна Каспара Лафатера (1741 — 1801) сейчас забыто, так же как развитая им физиогномика (физиономика). Не вспоминают и талантливейшего из его учеников — венского врача и анатома Франца Галля, дополнившего физиогномику френологией, теорией, согласно которой можно определить характер и судьбу человека по строению его черепа.

Суть физиогномики Лафатера сводилась к следующему. Человек — существо животное, моральное и интеллектуальное, то есть — вожделеющее, чувствующее и мыслящее.

Эта природа человека выражается во всей его фигуре, поэтому, в широком смысле слова, физиогномика исследует всю морфологию человеческого организма. Так как наиболее выразительным зеркалом души человека является голова, то физиогномика может ограничиться изучением лица.

Интеллектуальная жизнь выражена в строении черепа и лба, моральная — в строении лицевых мышц, в очертании носа и щек, животные черты отражают линии рта и подбородка. Центр лица, его главная деталь — глаза, с окружающими их нервами и мышцами. Таким образом, лицо делится как бы на этажи, соответственно трем основным элементам, составляющим душу каждого. Физиогномика изучает лицо в покое. В движении и волнении его изучает патогномика.

Разработав такую теорию, сам Лафатер не следовал ей на практике. С детства он любил рисовать портреты, был исключительно впечатлительным, и лица, поразившие его красотой или уродством, перерисовывал по многу раз. Зрительная память у него была великолепна. Он заметил, что честность и благородство придают гармонию даже некрасивому лицу.

Лафатер родился в Цюрихе, изучал там богословие и с 1768 года до самой смерти занимал должность сначала приходского дьякона, а потом пастора в своем родном городе. Он продолжал: рисовать уши, носы, подбородки, губы, глаза, профили, анфасы, силуэты — и все это с комментариями. Постепенно Лафатер поверил в свою способность определять по внешности ум, характер и присутствие (или отсутствие) божественного начала в человеке.

Он имел возможность проверять верность своих характеристик на исповедях. В его альбомах были рисунки фрагментов лиц всей его паствы, портреты людей знакомых и незнакомых, выдающихся, великих и обыкновенных. Он анализировал в «Физиогномике» лица великих людей разных времен по их портретам, и некоторые характеристики производили впечатление гениальных психологических догадок.

По Лафатеру, у Фридриха Барбароссы глаза гения, складки же лица выражают досаду человека, не могущего вырваться из-под гнета мелких обстоятельств.

Скупцы и сластолюбцы отличаются одинаково: выпяченной нижней губой.

В лице Сократа есть задатки глупости, славолюбия, пьянства и даже зверства, но по лицу видно, что все это побеждено усилиями воли.

У Брута верхнее глазное веко тонко и «разумно», нижнее — округло и мягко, соответственно двойственности его мужественного и вместе с тем чувствительного характера.

Широкое расстояние между бровями и глазами у Декарта указывает на разум не столько спокойно-познающий, сколько пытливо стремящийся к этому.

Четыре типа темперамента (Флегматик, Холерик, Сангвиник и Меланхолик) в типах внешности

В мягких локонах Рафаэля проглядывает выражение простоты и нежности, составляющих сущность его индивидуальности.

У Игнатия Лойолы, бывшего сперва воином, затем — основателем ордена иезуитов, воинственность видна в остром контуре лица и губ, а иезуитство проявляется в «вынюхивающем носе» и в лицемерно полуопущенных веках.

Изумительный ум Спинозы ясно виден в широком пространстве лба между бровями и корнем носа и т.д. и т.п.

Эти замечания, перемешанные с соображениями о темпераментах, «национальных» физиономиях и даже о мордах зверей, увлекательны и интересны, но научной ценности при отсутствии научных методов наблюдений не имеют.

Изложение основ физиогномики все время прерывается у Лафатера разными лирическими отступлениями: то он поучает читателя, то бранит врагов физиогномики, то цитирует физиогномические наблюдения Цицерона, Монтеня, Лейбница, Бэкона и других философов. Кроме них, у него еще были предшественники: древние греки — Аристотель и Зопир, определивший сущность Сократа, уверенный, что большие уши — признак изысканного ума; Плиний Старший, уверявший, что совсем наоборот, но обладающий большими ушами доживет до глубокой старости.

В своей «Физиогномике» Лафатер временами предается отчаянию при мысли о непознаваемости человеческой природы, иллюстрируя эту мысль изображением кающегося царя Давида, ослепленного небесным светом. И действительно, проникновение в сущность человеческого характера у такого гения как Шекспир не требует описаний внешности. В его пьесах очень редко говорится о чертах лица, однако, читая их, представляешь и Гамлета, и Шейлока, и Отелло, и Яго. Почти всех...

С улыбкой читаешь у Лафатера о Гете: «Гений Гете в особенности явствует из его носа, который знаменует продуктивность, вкус и любовь, словом, поэзию».

Лафатер верил в Калиостро и его чудеса. И когда его надувательства были разоблачены, Лафатер стал утверждать, что это был другой Калиостро, а истинный — святой человек.

Гибкий и длинный, с торчашим носом и выпуклыми глазами, всегда экзальтированный, он походил на взволнованного журавля. Таким он запомнился тем, кто его знал.

Постепенно физиогномика сделалась главной целью его жизни, хотя он продолжал писать и проповедовать. Популярность его росла, слава стала всеевропейской, и посещение им ряда городов Европы превратилось в триумфальное шествие. Он не только определял сущность людей, но и предсказывал им судьбу.

К нему начали приезжать, присылать портреты жен, невест, любовников, приводить детей. Иногда происходили курьезы. Однажды он принял приговоренного к смерти преступника за известного государственного деятеля, но в большинстве случаев он оказывался прав. О нем рассказывали чудеса.

Как-то в Цюрих приехал молодой красавец аббат. Лафатеру не понравилось его лицо. Прошло немного времени, и аббат совершил убийство.

Некий граф привез к Лафатеру свою молодую жену. Ему хотелось услышать от знаменитого физиогномиста, что он не ошибся в выборе. Она была красавицей, и граф надеялся, что душа ее так же прекрасна. Лафатер усомнился в этом и, чтобы не огорчать мужа, попытался избежать прямого ответа. Граф настаивал. Пришлось сказать, что в действительности Лафатер думал о его жене. Граф обиделся и не поверил. Через два года жена бросила его и окончила свои дни в публичном доме.

Одна дама привезла из Парижа дочь. Взглянув на ребенка, Лафатер отказался говорить. Дама умоляла. Тогда он написал что-то на листе бумаги, вложил в конверт, запечатал и взял с дамы слово распечатать его не ранее чем через полгода. За это время девочка умерла. Мать вскрыла конверт и прочитала: «Скорблю вместе с вами».

Лафатер составил и свой собственный психологический портрет:

«Он чувствителен и раним до крайности, но природная гибкость делает его человеком всегда довольным... Посмотрите на эти глаза: его душа подвижно-контрастна, вы получите от него все или ничего. То, что он должен воспринять, он воспримет сразу или никогда... Тонкая линия носа, особенно смелый угол, образуемый с верхней губой, свидетельствует о поэтическом складе души; крупные закрытые ноздри говорят об умеренности желаний.

Его эксцентричное воображение содержит две силы: здравый рассудок и честное сердце. Ясная форма открытого лба выказывает доброту. Главный его недостаток — доверчивость, он доброжелателен до неосторожности. Если его обманут двадцать человек подряд, он не перестанет доверять двадцать первому, но тот, кто однажды возбудит его подозрение, от него ничего уже на добьется...»

Он был убежден, что характеристика беспристрастна.

Поклонники боготворили Лафатера, считали его провидцем. Великие писатели и поэты изучали физиогномику для того, чтобы описания героев их произведений точнее соответствовали их внутреннему миру. Со ссылкой на Лафатера Михаил Юрьевич Лермонтов характеризует внешность Печорина в «Княгине Литовской». Соответствия портретных характеристик с физиогномикой есть во многих произведениях Лермонтова. В феврале 1841 года Лермонтов в письме к А.И. Бибикову сообщил, что покупает книгу Лафатера.

Замечателен портрет ханжи и негодяя Урии Типа у Диккенса, вызывающий отвращение у читателя при первом же знакомстве:

«Низенькие двери под аркой отворились, и то же самое лицо появилось в них снова. Несмотря на замечавшийся в нем красноватый оттенок, свойственный коже большинства рыжеволосых людей, оно показалось мне так же похожим на лицо мертвеца, как и в то мгновение, когда выглядывало перед тем из окна.

Владелец его был действительно рыжий юноша всего только пятнадцати лет, как я узнал впоследствии. Тогда же он показался мне значительно старше. Рыжие его волосы были до чрезвычайности коротко обстрижены под гребенку. Бровей у него почти вовсе не было, ресницы же окончательно отсутствовали. Это придавало его красно-карим глазам совершенно особенное выражение. Они были до такой степени лишены надлежащей тени и покрова, что я не мог представить себе, каким образом устраивался обладатель их для того, чтобы спать.

Это был плечистый и костлявый юноша в черном сюртуке и таковых же брюках и белом галстуке. Костюм казался мне приличным, а сюртук был застегнут на все пуговицы. Особенно бросалась мне в глаза длинная худощавая рука юноши, напоминавшая руку скелета...»

Далее Диккенс описывает, как этот юноша любил беспрестанно потирать руки и временами насухо вытирать их носовым платком. Когда же он пальцем проводил по листу бумаги, казалось, что остается на ней мокрый и скользкий след, как от улитки...»

Оноре де Бальзак в «Человеческой комедии», в части, которая называется «Крестьяне», основываясь на физиогномике Лафатера, дает такую портретную характеристику одному из героев — Тонсару:

«Он скрывал свой истинный характер под личиной глупости, сквозь которую иногда поблескивал здравый смысл, походивший на ум, тем более, что от тестя он перенял «подковыристую речь». Приплюснутый нос, как бы подтверждающий поговорку «Бог шельму метит», наградил Тонсара гнусавостью, такой же, как у всех, кого обезобразила болезнь, сузив носовую полость, отчего воздух проходит в нее с трудом.

Верхние зубы торчали вкривь и вкось, и этот, по мнению Лафатера, грозный недостаток, был тем заметнее, что они сверкали белизной, как зубы собаки. Не будь у Тонсара мнимого благодушия бездельника и беспечности деревенского бражника, он навел бы страх даже на самых непроницательных людей».

Последователей Лафатера в писательской среде было очень много. «Физиогномика» предоставляла богатейший материал. Он был беспроигрышным у выдуманных героев. Им пользовались и поклонники великого физиономиста, и те, кто о нем не слыхал. Приметы внешних черт, соответствующих той или иной особенности характера, распространялись среди представителей разных слоев общества и уже не требовали ссылок на первоисточник. К тому же им могли быть предшественники Лафатера.

Тонкие губы — у злого человека, толстые — у доброго. Черный глаз опасен, голубой — прекрасен. Подбородок, выдающийся вперед, — у волевых людей, скошенный — у слабовольных и т.д. и т.п.

Особенно впечатляющей оказалась легенда о «петлистых ушах». Ее приводит Иван Бунин в рассказе с таким же названием: «У выродков, у гениев, бродяг и убийц уши петлистые, то есть похожие на петлю, — вот на ту самую, которой давят их».

И все было бы прекрасно, если бы каждый мог, как Лафатер, определять характер и предсказывать судьбу, основываясь на его теории. Так как этого не происходило, не получалось закономерностей, а были лишь случайные совпадения, физиогномику начали забывать и, мало того, высмеяли как лженауку.

Одним из вошедших в историю курьезов оказалась попытка определения характера Чарльза Дарвина последователем и почитателем Лафатера, капитаном парусного корабля «Бигль» Фицроем, который верил в физиогномику как в систему, не подлежащую критике.

Он был убежден, что сможет определить способности каждого из приходивших к нему кандидатов на должность натуралиста в кругосветном плавании по форме носа. Внимательно вглядываясь в лицо Дарвина, он почувствовал некоторое сомнение в том, что у человека с подобным носом хватит энергии и решимости вынести предстоящее путешествие. К счастью, Фицрой сумел преодолеть свои сомнения и позднее вынужден был признать, что ошибся.

Жизнь цюрихского пастора могла бы ничем не омрачаться, если бы он не выразил вслух протест против оккупации Швейцарии французами в 1796 году. За это его выслали из Цюриха, но через несколько месяцев он вернулся. Возобновились его проповеди и моральные рассуждения, ничего не прибавлявшие к его славе физиономиста и к его литературной славе. Он написал несколько произведений на библейские темы и сборников религиозной лирики, но как поэт он не имел никакого значения.

Его гибель в 1801 году была результатом наивно-идеалистического взгляда на вещи. Он вздумал пуститься в душеспасительные рассуждения с пьяными французскими мародерами. Один из них выстрелил в него. От этой раны Лафатер и умер. Перед смертью он простил убийцу и даже посвятил ему стихотворение.

Знал ли Лафатер, провидец судеб стольких людей, какая судьба ожидает его самого? На это у него нет никаких указаний.

«Если бы располагали точными изображениями людей, кончивших жизнь на эшафоте (такая живая статистика была бы крайне полезна для общества), — писал Бальзак, — то наука, созданная Лафатером и Галлем, безошибочно доказала бы, что форма головы у этих людей, даже невинных, отмечена некоторыми странными особенностями. Да, рок клеймит своей печатью лица тех, кому суждено умереть насильственной смертью».