«Сказка — ложь, да в ней намек…» Жили-были мужики в одной деревне. И жила промеж них Совесть. Откуда она завелась, толком уже никто и не помнил. Есть, вроде, не просила, налогом не облагалась, глаза не мозолила. Но с каких-то пор вдруг заметили мужики, что мешает она им страшно.

Да и в самом деле: соберутся в кой веки рыбкой разжиться, наплетут сетей, начнут речку загораживать, чтоб, поболе запасти – на всю зиму, а она уж орёт:

- Живоглоты, всё мало вам! И нужды нет, что всю молодь погубите, так ведь протушите половину, повыбрасываете!

Послушают, послушают мужики. Плюнут в сердцах. Да пойдут опять вдоль берега с бредежком – вымокнут, а едва на два раза досыта поесть поймают.

Иной раз приболеет кто, а не то — помрёт. Не успеют домочадцы свой лужок подкосить. Глядит сосед: «А не разжиться ли маленько на чужом-то лужку? Не накосить ли своей скотинке сенца с запасом?» А Совесть – тут как тут. Мало того свой стожок повыше сделать не даёт, да ещё соседской семье велит своего подкинуть.

Кобыла у сироты-мальца раскуётся, крыша у вдовы прохудится, где бы посидеть, отдохнуть, водку потрескать, а Совесть покою не даёт – как шилом в зад колит:

- Иди — подсоби, иди — залатай!

Ни прибытку, ни роздыху! Маята, а не жизнь!

Умаялись мужики, извелись в конец. Поговорили как-то промеж себя, да решили Совесть не замечать.

- Чай не пёс! Полается, полается, да отстанет.

Так и сделали. Идёт день, идёт другой. Нарубили сосен строевых, не беда, что с птичьими гнёздами дерева посносили. Решили новые избы ставить. Нагрузили кобыл сверх всякой меры. Те идут – шатаются, то гляди упадут. Совесть как с леса начала орать, так не унимается. А мужики, только глаза отводят, да лошадок настёгивают: «Не по два же раза за этими брёвнами к лесу мотаться?!»

Дошли до деревни. Стали лес делить. Совесть опять за своё:

- Калеке Фаддеичу оставьте, сиротам со вдовой Михеича, слепую Лукерью не забудьте!

Озверели мужики. Даром, что Совесть никогда есть не просила:

- Вот дармоедка! – кричат. — Сама не работает, да и для других таких же непригожих ни к чему кляньчает!

Давай её вожжами гнать. Косой Устин аж вилы схватил:

- Уйди, проклятая, заколю!

Долго они Совесть гоняли, а когда вроде прогнали – сами передрались. Никак поделить не могут, кто больше напилил. Рожи поразбивали, в грязи повывалялись, устали – страсть! А ничего хорошего не выходит. Думали-думали, что делать – решили утопить её.

Налили целое корыто вина. Сидят, лакают, а как Совесть про меж них появится, так хвать её за шиворот – макнут в вино, да держат там. Долго вырывалась Совесть, долго пузыри пускала. А к вечеру вроде совсем обмякла, да захлебнулась.

Легко сразу на душе стало – хоть пой! Побрели по домам, кто идти мог. Заваливается Кондрат — бывший солдат в свою избу, стаскивает сапоги, да к жене на кровать мостится. Вдруг из под одеяла сосед выскакивает! Толкнул Кондрата, да в окошко, аж, стёкла зазвенели!

Кондрат, аж на пол от нечаянности рухнул. А жена, не будь дура, орёт на Кондрата:

- Ты, что ж это, аспид, без стука заходишь, людей пугаешь?! Тихон Пахомыч, мне от мигрени массаж нервных окончаний делал, сказки читал, чтоб я одна в потьмах не боялась, да задремал с устатка. А тут ты, словно куль с навозом валишься!

Рассвирепел Кондрат от таких слов:

- Стерва ты гулящая, потаскуха! — Хотел отходить жену кочергой по «нервным окончаниям». Закричал не своим голосом:

- Совесть у тебя есть?! – Да вдруг осёкся. Бросил кочергу в угол, сел на лавку, голову на грудь опустил. Так до утра и просидел.

Иногда слышалось, будто совесть где-то воет. Протяжно так. То мерещилась всякая лихоманка: гнёзда птичьи в разоре с подавленными птенцами, лошадёнка надорванная, а то Тихон Пахомыч в ночнушке жены чай из корыта пьёт. Наваждение одно.
Но, так или иначе, Совесть нигде видно не было. Несколько раз, сказывали, вроде забредала она – проклятая в деревню. То нищебродом у кого-то под окошком обернётся, то дитём подброшенным на крылечке заплачет, но так, чтобы в явь – никто не встречал. Однажды только Тихон Пахомыч – тот самый – почти нос в нос с ней в своём саду столкнулся. Яблоки опавшие собирала – совсем видно оголодала – леший ей в бок. Побежал Пахомыч за ружьём. Пальнул дробью прям с крыльца… Да то опять не она была – ребятишки с другого конца деревни опад собирали. В общем, извели, мал по малу, Совесть, чтоб жить не мешала. И всё,вроде, поначалу пошло чин по чину.

Кто поздоровее, да поухватистее зажили ещё богаче. Кто послабее: или по миру пошли, или сидят тихо по своим углам – выйти боятся. Да и то, право, выходить небезопасно стало. То у питейной избы дубиной огреют, то вечером нож к горлу приставят – оберут до нитки, а то и просто собаками потравят: «Чегой-то ты, — дескать, — чирий тебе в кадык, под моими окнами прохаживаешься?» Да и не сказать, что появившиеся в мошне серебряные рубли шибко много радости мужикам добавили. Едва-едва остаётся, что в кабак снести. А всё остальное в дело идёт: ставни от ворья укрепить надо? Как не надо! Ворота дубовые сладить. Засовы, цепи для собак, ружья нарезные от разбойного люда у купцов купить, заборы заострённые поставить – на всё деньги нужны! Ну, не копятся они – деньги-то, как бы хотелось!

Кондрат поначалу от других не отставал. Тоже замок немецкий на дверь спроворил, тыном высоченным избу обнёс. Не столько от воров – брать всё равно нечего — сколько, что б бабу свою от поползновений вредных оградить. У неё с тех пор, как Совесть утопили, везде мигрень приключалась. За грибами, за ягодами в лес идти, так там – само собой — «мигрень». В огороде, у навозной кучи – снова. В лавку за спичками и солью, лучше не посылай – по дороге раза три – приступ и всё кто-то «массаж» делает. Один раз на ярмарке – прямо под телегой, пока за шкаликом к шинку бегал, опять бабу припёрло – какой-то приказчик отхаживал…

- Давай, Глаша, я тебе сам «массаж» буду делать – предложил как-то Кондрат.

А она как руками замашет на него, будто что-то страшное ей предложил:

- Что ты! Что ты, кормилец!!! У тебя ж Совести теперь нет! Не равён час – задушишь – боюсь я тебя таперича, Кондраша! Не да-а-а-а-мся!

Стал всё чаще в кабак Кондрат заходить. Сидит, пьёт в одиночку, чтоб собутыльники не обобрали, на дно кружки смотрит – Совесть вспоминает, как она горемычная тонула в такой же лохани, только побольше. Иной раз даже крики её последние мерещиться начнут.

А как-то подсел к нему за стол проезжий казак. Много стран объездил, в походах дальних бывал. Выпили, разговорились.

- А не видал ли ты где в других краях, добрый человек, Совесть? – Спросил вдруг Кондрат казака.

Тот усмехнулся, задумался.

- Сказать по правде, видал – разное, а чтоб Совесть? … Было,вроде, несколько раз. Но, как её разберёшь? Она это, ин нет? Поначалу, она, вроде как, и не надобна нам была. Искали, как повеселее погулять, да где бы на гульбу свою срубить шашкой, аль на пику чего добыть. А вот приключилась, было дело, война. Вдруг поняли мы, что без Совести тяжко приходится. Ни кто не закричит, если раненый отставать начнёт, никто в отступе на коня не подсадит – того и гляди – сгинешь. Стали мы её подкармливать, привечать. То лошадкам краюху отдашь – сам не доешь, то товарищу подсобищь сбрую подправить, саблю заточить. Глядишь, вроде и конь тебя выносит под пулями – не спотыкается. Товарищ в бою выручает, когда совсем окружать начнут. Трудно без неё – без Совести. Да и с ней, вроде, не всегда живыми оставались. Но у кого была – те уж берегли – до последнего часа при себе держали.
Вот хотя бы — станишник мой, с которым вместе в поход уходили. В одном бою от вражьей шашки собой меня закрыл. Полоснул его клинок через всю грудь – лежит помирает. «Возьми, — говорит, — Стёпа, мой походный мешок. Там всё, что и было у меня. Себе возьми, да детишкам моим на хутор маленько передай. Авось и вам пригодится». Похоронил я товарища, развязал мешок, а там – она…

- Да не уж то Совесть?! – Кондрат аж протрезвел от услышанного.

- Она самая и есть.

- А не дашь ли ты мне, добрый человек, её хоть немножечко? – взмолился Кондрат.

- Да я бы с радостью. Ну, хочь бы — свою половинку. Да, гляжу , не приживётся она у вас тут. Или поленом зашибут, или подожгут вместе с избой, пока спать будете. Да и то сказать, чужой Совестью счастлив не будешь. Её или свою надо иметь, или где самому приискать. Только дело это непростое. У кого она есть – берегут её – на показ, как медведя не водят и на цепи не держат. Но спробовать можно… Ну, бывай, мужичок! Не поминай лихом!

Ушёл казак. А вслед за ним и Кондрат поднялся. В деревню не вернулся – пошёл по миру Совесть искать. Да так, сказывают, и ищет. Оно и хорошо, что ушёл. Деревня-то его вскоре совсем выгорела. На том месте долго горелая падь была, даже трава не росла. А потом один купчина мебельную фабрику отгрохал. Долго ли простоит – неведомо. Но Совесть на то место больше не возвращается… Пугливая попалась – страсть!