Паранойя — это не только диагноз, но и один из способов познания реальности, когда она становится слишком запутанной. Мы выбрали 10 литературных загадок: кто мог подделать «Песни Оссиана», украл ли Шолохов «Тихий Дон» и зачем Томасу Пинчону слушать набоковские лекции? Истина всегда где-то рядом…

Был ли Шекспир?

Известный факт: художник считается состоявшимся с тех пор, как его творения начинают жить собственной жизнью. Что уж говорить о репутации писателя, чьи произведения — в силу стилистической, эмоциональной и интеллектуальной сложности и противоречивости — радикально трансформируют читательское представление об их создателе.

Автора «Короля Лира», «Бури» и «Зимней сказки» справедливо называют ключевой фигурой мировой культуры: нет ничего удивительного в том, что его реальность — и как человека, и как драматурга — была поставлена под сомнение еще два века назад.

Среди всех «еретических» ответвлений шекспироведения своей оригинальной безумностью выделяется версия о коллективном авторстве величайших пьес в истории: в группировке лондонских гениев «Оксфордский синдикат» (Бэкон, Марло, Нэш и другие), на самом деле отвечающей за театральный репертуар последних четырехсот лет, коммерсант Уильям Шекспир выполнял сугубо менеджерские функции.

«Поэмы Оссиана» Джеймса Макферсона

Шотландского поэта Джеймса Макферсона без всякой иронии можно назвать влиятельнейшим литературным деятелем XVIII века: обольстивший английских интеллектуалов «переводами» из древнего гэльского эпоса и сделавший себе блестящую политическую карьеру, он, не отдавая себе в том отчета, совершил один из самых плодотворных подлогов в истории европейской поэзии.

Бард Оссиан, которому этот необычайно талантливый пройдоха приписал «Фингала», «Темору» и еще без малого два десятка своих поэм, стал референтным образом для нескольких поколений стихотворцев по всему континенту и прямо повлиял на становление немецкого романтизма: все мы помним, какую книгу гетевский Вертер читал своей возлюбленной.

Козьма Прутков

Чиновник-резонер Козьма Прутков, сказавший о прихотливом национальном характере не меньше верных слов, чем именитые создатели русского романа, в полной мере заслуживает статус теневого классика XIX века — даже будучи выдуманным персонажем.

Главного отечественного парадоксалиста создавали, что называется, на паях: портрет действительного статского советника был поручен Льву Жемчужникову, а его братья Алексей, Александр и Владимир, объединившись с Алексеем Толстым, разработали для Козьмы Петровича подробную биографию и составили свод его афоризмов и поэтических виршей, из которых впоследствии вырастут обэриуты — славные продолжатели дела этого мудрейшего из глупцов и глупейшего из мудрецов.

Финал «Тайны Эдвина Друда»

Отдавая должное диккенсовскому умению создавать запоминающиеся образы и подсвечивать их теплым юмором, поклонники автора «Лавки древностей» и «Холодного дома» признавали за ним неспособность сочинить пружинистый, по-настоящему захватывающий сюжет. Понимал это и сам Диккенс: изощренное устройство «Тайны Эдвина Друда» должно было убедить читателей и критиков в том, что он наконец овладел искусством удивлять.

Смерть застала писателя на середине книги: поговаривают, что секрет финала Диккенс доверил королеве Виктории, но и она, даром что пережила его на тридцать лет, не выдала развязки этого удивительно атлетичного романа, будоражащего английских литературоведов и по сей день.

Авторство «Тихого Дона»

Дискуссии вокруг «Тихого Дона» разразились сразу после публикации первых томов главной русской эпопеи XX века. Центральным вопросом, над которым почти сто лет бьются сразу несколько филологических дисциплин, остается авторство этого во всех отношениях спорного текста: по мнению многих ученых, двадцатилетний Шолохов никак не мог сдюжить такую тему — по крайней мере, в одиночку.

На роль «настоящего автора» большей части «Тихого Дона» исследователи сватают писателя-казака Федора Крюкова, умершего от тифа в 1920 году и оставившего после себя солидный архив: между этими бумагами и шолоховским романом действительно имеются многочисленные переклички, трактуемые одним лагерем как подтверждение «кражи», а другим — как пример творческого осмысления чужого наследия.

«Роман с кокаином» Марка Агеева

Русское литературное зарубежье только оклемалось после выхода «Защиты Лужина» и «Вечера у Клэр», как на него обрушилось новое ослепительное дарование: сначала «Иллюстрированная жизнь», а затем и «Числа» начали выпуск «Романа с кокаином» — самобытного текста, долгие годы пребывавшего в статусе «девятого русского романа Сирина».

Литературоведы, поддерживающие версию о набоковском «отцовстве», считали Марка Агеева фиктивной личностью, с помощью которой автор «Дара» хотел подразнить Мортуса-Адамовича и выбить из своего вечного недоброжелателя восторженную рецензию.

Реальность «русского Томаса де Квинси» была документально подтверждена только двадцать лет назад: им оказался Марк Леви — человек сложной судьбы, сочетавший преподавание с редкими литературными опытами (сохранился рассказ «Паршивый народ») и скончавшийся в Ереване в 1973 году.

Чемодан Бабеля

Зощенко как-то писал Олеше: «Каждые твои две строчки лучше целой груды книг — вот такое у меня ощущение, когда я тебя читаю». Эта реплика справедлива и в отношении Бабеля: гений малой формы, он доводил свои короткие новеллы до совершенства — попробуйте выкинуть хоть одно слово из «Одесских рассказов».

Изумительная словесная чеканка стоила продолжительной, на износ, работы, и пока советская пресса пеняла Бабелю за «простой», он корпел над циклом «Великая Криница», обещавшим стать своеобразным приветом конъюнктурной «Поднятой целине»: коллективизация вызывала у Бабеля те же чувства, что и Первая конная — смесь отвращения и восторга.

Об остальных авторских замыслах мы можем судить только из вторых уст: при аресте у него изъяли (а затем уничтожили) чемодан рукописей — кажется, в нем содержались наброски к большому роману о чекистах.

Томас Пинчон — студент Набокова

Фраза «Томас Пинчон посещал лекции Владимира Набокова» звучит слишком хорошо, чтобы быть правдой; но ведь и у Пруста с Джойсом однажды в Париже случился small-talk (по одной версии, они обсуждали свои болячки, по другой — трюфели) — и ничего, верим.

Во всяком случае, факты (если в случае с вечно ускользающим Пинчоном вообще можно говорить о фактах) к тому располагают: вернувшись из армии во второй половине 1950-х, он восстановился в Корнелльском университете и, по некоторым свидетельствам, слушал курс зарубежной литературы, который там вел Набоков.

Его жена Вера — водитель, ассистент и телохранитель в одном лице — позднее припоминала необычный пинчоновский почерк: он писал то печатными буквами, то курсивом. Остается только гадать, как бы мэтр отозвался о «Радуге земного тяготения»: зная его сочувственное отношение к молодым американским писателям, думаем, что тепло.

Молчание Сэлинджера

Скептики считали многозначительное молчание Сэлинджера бизнес-стратегией, позволяющей ему минимальными усилиями поддерживать стабильный интерес к собственной персоне, почитатели — буддистским упражнением, растянувшимся на сорок с лишним лет.

До установления истины остались считанные месяцы: с 2015 года начнется публикация поздних сэлинджеровских рукописей, включающих, по слухам, новые истории из жизни Глассов и Колфилдов (ничего не попишешь, любимые герои) и — вот это уже интереснее — роман о денацификации послевоенной Европы, в которой контрразведчик Сэлинджер принимал непосредственное участие.

Не то чтобы кто-то действительно верит, будто все эти годы он держал в столе текст уровня литтелловских «Благоволительниц», но как было бы приятно ошибиться.

«Алмазный мой венец» Валентина Катаева

Позднее творчество Валентина Катаева, дожившего аж до перестройки, — курьез, заслуживающий отдельного рассмотрения: кто бы мог подумать, что на склоне лет писатель, долгие годы сознательно вытравливавший из своих текстов все живое, сочинит едва ли не самое лиричное произведение русской литературы второй половины XX века.

«Алмазный мой венец» — беллетризованные воспоминания, пенящиеся от вымысла: поди разбери, где автор «Растратчиков» и «Квадратуры круга» безбожно завирается, а где говорит правду.

Значительный вклад в расшифровку романа внесли филологи Леонид Видгоф, Олег Лекманов и Мария Рейкина: они не только крепко связали литературных персонажей с их прототипами — современниками Катаева, но и с академической тщательностью восстановили общественно-литературный контекст эпохи.

Игорь Кириенков