Человек, не разделяющий ни одной из религий, дагестанцам кажется странным, как дарвиновская обезьяна - будь он даже гостем на свадьбе.

- Ну что ты заладил — Дарвин, Дарвин… Современная наука уже давно от его теории отказалась. Да и сам он был верующим человеком и придумал ее так, на досуге. Теперь уже всем разумным людям известно, что не человек произошел от обезьяны, а обезьяна — от человека. И свинья тоже…

Мы сидим за длинным столом, уставленным пирогами и тарелками с мясным бульоном (в Дагестане отказаться от дополнительной порции нельзя, а то хозяйки обидятся), и ведем неспешный разговор о всякой всячине. Так, должно быть, древние греки проводили свои трапезы — среди вьющихся виноградных лоз и без женщин, кроме прислуживающих рабынь. Даже темы у них были наверняка схожие — те тоже могли часами обсуждать, холоднее ли мясо, на которое дует ветер, и если да, то почему, — и так, слово за слово, за сотни лет потихоньку зародилась наука. Описав полный круг, мы вернулись к истокам. Жужжат насекомые, веет слабый ветерок, и нет науки, лишь ее далекое предчувствие.

Даже среди моих знакомых в Кембридже очень много религиозных людей, но это не мешает им воспринимать дарвиновскую теорию, — думаю я, но вслух ничего не говорю. Религия в Дагестане — такая же молодая, как наука. Имамы лишь недавно стали важнее, чем председатели сельсовета, а неофит всегда рвется в бой за веру и норовит обращать заблудшие души. Вместо ответа я встаю из-за стола и иду к умывальнику. Вода здесь чистая и звонкая — она течет в дом прямо из горного родника.

Уже несколько дней я гощу в большом дагестанском селении. Меня пригласили сюда на сезон свадеб. Люди, когда-то выросшие здесь, вновь съехались в село на праздники со своими детьми, и среди них было странно видеть мою московскую знакомую, покрывшую голову платком и избегающую всякого общения. Сельские нравы строгие — из мужчин с девушкой имеют право общаться только родственники или ее жених, да и тот изредка.

На свадьбах расхождение кавказских и шариатских традиций особенно заметно. Первая свадьба, умеренно мусульманская, ознаменовалась танцами до глубокой ночи, на которые собралась чуть ли не вся деревня — от младенцев до старух. Жених лихо отплясывал с куриной тушкой, а его брат — с бутылкой водки. Такие подарки традиционно дарит теща, и я подивился мудрости этого старого обычая. Может, если бы тещи повсюду дарили зятьям еду и выпивку, о них бы не шла такая дурная слава.

Самыми активными оказались малые пацаны. Сперва они танцевали со взрослыми родственницами, а затем как-то сбились в кучку, так что их долго не могли увести с площадки, чтобы освободить место другим. Девушки кружились, сжимая в руках купюры — правила хорошего тона требуют от мужчины дать своей партнерше хотя бы 50 рублей, и хотя по случаю свадьбы это не обязательно, многие продолжают следовать традиции. Почти все пятидесятирублевки позже перекочевывают в мешок с подарками молодой паре. Одна из девушек танцует в футболке с надписью «I love my boyfriend», но, к счастью для нее, английский здесь мало кто понимает. Неженатые парни, вернувшиеся из армии, вполголоса делят десятиклассниц — кто к кому первым посылает сватов.

На шариатской свадьбе танцев нет, вместо них — длинный молебен. Им руководит седобородый деревенский имам. Напевая суры, он не забывает строгими быстрыми жестами поправлять своего щеголеватого внука, который молится у противоположной стены. На середине молитвы всем разливают шербет, и я успеваю поймать любопытные взгляды из-за двери — там молятся женщины.

- Ты только представь, журналисты, которые были здесь до тебя, написали, что наш имам похож на Хоттабыча! — возмущается один из гостей.

Я едва не рассмеялся — что может быть обидного в сравнении с таким обаятельным персонажем? Тем более — действительно, похож…

Заметив мою улыбку, гость неодобрительно качает головой:

- Запомни: если ты о нашем селе плохо напишешь, мы тебя где угодно найдем. Не спрячешься.

Лишь на следующий день, когда сваты уже выкупили невесту, ее подружки все же сорвались в безудержный пляс, отбивая ритм на сундуке с приданым, и был этот танец еще более радостным и жгучим оттого, что все осознавали его быстротечность. Несколько минут — и невесту уже выводят из родительского дома, машины кортежа обливают водой из ведер, а мальчишки, перегородившие дорогу бревном, требуют выкуп водкой, но получают только несколько бутылок газировки. Зато все гости после молитвы уходят с пакетами сладостей. И на свадьбах, и на кладбищах — повсюду раздаются конфеты.

В дагестанских селах нет ничего выразительнее окон. На улице может бушевать народное гулянье, но взглянешь повыше — и поневоле засмотришься. Все поколения собираются там, в глубокой тени за ставнями. Матери семейств с тяжелыми серьгами и морщинистыми лицами, смотрящие вниз со смесью снисходительности и ностальгии, молодые женщины, показывающие своим младенцам широкий мир за окном и, конечно же, дети, которые, подперев кулачками лицо, смотрят заворожено на странных взрослых и их непонятные игры…

Мальчишки сидят на диване, уставившись в телевизор, который днем, кажется, вовсе не выключается. В углу примостилась сестренка. Поджав тонкие коленки, она тихо наблюдает — то ли за действом на экране, то ли за братьями. В комнату заходит еще один брат, совсем маленький. Он видит, что диван уже полон, и говорит писклявым важным голосом:

- Уступай место мужчине, женщина!
- А ты мужчина? — ехидно отвечает сестра. — Очень сомневаюсь.

Но место уступает.

Ближе к вечеру у телевизора собираются мужчины. Всеобщие рукопожатия — кажется, четвертые за день. Смотрят видео из Мекки — каждый год миллиардер Сулейман Керимов за свой счет отправляет двух селян, вытащивших счастливый жребий, на хадж.

Выпуск новостей. В республике убит один из самых влиятельных шейхов. Террористка — русская, вышедшая замуж за ваххабита. Уже потом я узнал, что она была актрисой, окончила институт с красным дипломом, а затем играла главную роль в спектакле Русского театра — Олесю, дочку ведьмы, с позором изгнанную из церкви и наславшую селянам напоследок жуткий град.

Один из братьев — бизнесмен, владелец необъятных виноградников на юге России.

- Узнал я недавно, что мой виноград воруют. Знакомые сообщили, что кто-то на рынке торгует по двадцать рублей — в два раза дешевле, чем мои точки. Стало быть, украли. А у кого тут красть, как не у меня? Я и попросил пастухов, чтобы ночью подежурили. В три часа утра звонят — говорят, поймали. Приехали двое на пятерке Жигулей, четверть тонны в багажник набили. А в салоне у них задние кресла сняты, туда еще двести кило бы влезло. Я сказал милицию вызывать, и сам туда поехал. Смотрю — а это даргинцы. Наши, стало быть, из Дагестана.
«Не губи, брат!» — просят. Как воровали, значит, чужой был, а сейчас — брат…
Я им и говорю: «Дурни, что вы делаете? Зачем воруете? Нужен виноград — попросите по-человечески». Сюда же все за ним ездят, мне не жалко. Министры, начальники… Даже батюшка. Молодой такой. Этот больше всех берет. Только из друзей, кому я и рад был бы по-настоящему, пока ни один не приехал…
Наконец, добрались милиционеры. Я говорю — всем даю по барану. И пастухам, и вам. Извините, что побеспокоил. А те отвечают — не все так просто. Вызов зарегистрирован, теперь отчитаться надо. Вот и пришлось моим ребятам в самую горячую пору в райцентр несколько раз мотаться в рабочее время, объяснения писать. Чтоб еще раз я с милицией связался, да ни в жизнь! А воров отпустил. И виноград срезанный разрешил забрать, не пропадать же ему…

- Эй, брат, держи стакан. Водку пить будем! И кто тебе сказал, что мусульманам нельзя? Все ваши дарвинисты пудрят мозги людям. Пророк запретил пить вино, вот мы его и не пьем. А про водку он ничего не говорил.

И вновь — древнегреческая трапеза, смена блюд, и прислужницы, и вода журчит, и так же свободно льются речи.

- Когда я был маленький, то думал, что светское искусство — это советское. Потом подрос и понял, что светское — это самое что ни на есть антисоветское!

Мать семейства торжественно ставит на стол поднос с пышущими жаром лепешками чуду. Взять их невозможно — обжигают пальцы, и мы по очереди приоткрываем у верхних кусков наружный слой теста, не снимая их с блюда. От начинки из мяса и мяты валит пар. Кажется, он пьянит сильнее водки, и темы с каждой минутой становятся все причудливей.

- Знаешь ли ты, сколько будет «много»? Так вот, я открыл, что «много» — это пять или больше. Только послушай: «один ишак», «два ишака», «три ишака», «четыре ишака» и, наконец, «пять ишаков»! Дальше так и будет — «ишаков», хоть их сотня, хоть целый миллион. Стало быть, «пять» — это уже много. Потому Аллах и разрешил иметь не более четырех жен.

Потом, когда желудок уже наполнен до отказа, приходит очередь чая, конфет, арбузов и всеобщего умиротворения.

- Фараоны вымерли, когда из Египта ушли евреи. Некому стало работать…

И все хорошо, пока речь не заходит о вере. Братья охотно бы смирились с присутствием с ними за одним столом христианина или иудея, но я, не разделяющий ни одной из религий Книги, кажусь им кем-то странным, вроде дарвиновской обезьяны, и они упорно пытаются сделать из меня человека.

Утомившись от постоянных пиров, иду по дороге — вверх, в горы. Почти сразу рядом со мной тормозит машина с четырьмя джигитами. Горохом сыплются вопросы — кто? откуда? где живешь? Словно пароль, называю фамилию приютившей меня семьи, и джигиты моментально превращаются в воплощенное дружелюбие, расцветают улыбками и предлагают подвезти. А на горы уже опускается быстрый закат, и манящие тропки расходятся, словно ветви у диких яблонь. Девочка покормила барашка в загоне, и теперь бежит вниз, к селению. Тоненькое платье развевается на ветру, в руке — ненужный посох, в ослепительно черных волосах трепещет синяя лента. И недалеко она совсем, и догнать ее так же невозможно, как собственную юность…

Светлые выцветшие глаза в сетке морщин. Старушка смотрит на меня участливо и чуть настороженно.

- Иностранные языки знаешь? — спрашивает один из братьев.

Я киваю.

- Вот и отлично. Тогда повторяй за мной: «Бисмиллях ир-рахман ир-рахим…»