Первое, что я помню, это ясли… Вот говорят, что у детей все воспоминания столь раннего возраста безвозвратно стираются. А я точно помню. Зимой на тихий час нас заворачивали, как младенцев в теплые байковые одеяла с завязками, больше похожими на рукава смирительной рубашки и выносили на застекленную веранду. За большими окнами, покрытыми ледяными узорами медленно сгущалась тьма. Тускло светила единственная лампочка под потолком. Иногда раздавался хруст снега под ногами прохожего. И тишина…

Главное было вовремя уснуть. Потому что, не дай Бог, зачесалось, где чего. Как ни извивайся, а руки были плотно прижаты к туловищу, и ощущение собственной беспомощности могло довести до слез. Штук сорок коконов лежало на длинных столах и смотрели розовыми мордочками в пустоту. Помню, что я чаще всего представлял, как проснусь и будет полдник, а потом уже придет мама и, посадив меня в санки с мягкой подстилкой, повезет домой…

Я родился в конце шестидесятых. Мама училась в медицинском. Папа был молодой инженер. Жили мы, как и большинство советских людей, в коммуналке. В одной комнате с бабушкой и дедушкой. Она была разделена посередине большим шкафом. В смежной жили мой дядя с женой и моей двоюродной сестренкой. Она была еще мала и сосала грудь, смешно чмокая губами. Одну комнату занимала глуховатая старушка баба Паня. Дальше по коридору обитала еще одна семья, дядя Коля с тетей Тамарой и дочкой Анечкой. Она тоже была младше меня. В квартире не было ванны и горячей воды.

Меня мыли в огромном оцинкованном тазу. Взрослые ходили в баню. Никакой бытовой стесненности я не ощущал. Как и любому карапузу, квартира мне представлялась огромными хоромами, где было до черта заветных тайников и мест для игр. Еще одно из самых ранних воспоминаний тех лет, как я ползаю по полу и толкаю перед собой корпус бывших настольных часов. В нем была круглая стеклянная дверца, где раньше располагался циферблат, и внутрь можно было напихать с десяток деревянных кубиков, имитируя троллейбус. Я толкаю его, время от времени, шепеляво крича: «аштяновка хИровая… аштяновка мазазин упытер…» Это был мой маршрут до ясель…

Самое трудное, особенно зимой, было собираться ни свет, ни заря в ясли, а потом и в детский сад, что находился в том же двухэтажном здании. Помню, я лежу в сонном полубреду на диване, а мать лихорадочно натягивает на меня толстенные штаны с начесом. Ножки гнутся, как резиновые, она умоляет меня держать их прямо, а я никак не могу разлепить глаза. Потом в таком же полуобморочном состоянии, я еду на ее коленях в переполненном троллейбусе. И только, когда с меня снимают скафандр из шубы и оренбургского пухового платка, завязанного на спине, я окончательно прихожу в себя. В общем зале идет первый завтрак, все уже гремят ложками. Я улыбаюсь друганам, усаживаясь за свой столик, и приступаю к трапезе. Кормили нас на убой. Повариха Анфиса изгалялась с соусами и всякими мясными рулетиками, на десерт частенько давали мое любимое лимонное желе, так что я порой терроризировал домашних, требуя налить мне в картофельное пюре оранжевую лужицу или подать сладкой шоколадной колбасы с орешками, как у тети Фисы…

В кайф была обратная дорога из детсада. Я садился в санки и полчаса чувствовал себя барином, обозревающим свои владенья. Дорога проходила мимо спорткомплекса, где на открытом катке тренировались хоккеисты из «Ижстали». Мы обязательно смотрели минут десять. В свете прожекторов, испуская клубы пара, могучие богатыри гоняли шайбу, смачно громыхая о борта. Мне они казались сказочными инопланетянами, сошедшими на Землю в фантастически красивой форме и щитках...

Изредка, ближе к дому, мы посещали заветный магазинчик, чтобы купить сто грамм любимейшего лакомства – конфет из мармелада в виде разноцветных доминушек. Мама тоже их любила. Я никогда их оголтело не сжирал. Подолгу слизывал крупинки сахара, пока они не становились на просвет прозрачными, а уж потом рассасывал во рту. И все равно до дома они редко доживали…

Помню, однажды отец меня взял на мотогонки. Не помню, где были домашние и почему мы с ним были одни. Но к нему зашел приятель, и они с горем пополам в четыре руки упаковали меня в зимние одежды, как им подсказало богатое воображение. Как три заправских мужика, мы шли смотреть спидвей. На улице было за минус тридцать, но центральный стадион «Динамо» был переполнен. Мне жутко все понравилось. Зверски ревели моторы кросачей, ледяная крошка летела из-под шипованых колес, толпа свистела и орала, и дружно охала, когда кто-то с трассы вылетал в сугроб, я был в восторге. Отец с другом согревались водкой, а я, несмотря на то, что уже приклеился соплями к плюшевому воротнику, отвечал стоически, что хочу смотреть еще, и не замерз ни капли. На следующий день я слег с температурой сорок. Мама с бабушкой орали на отца благим матом, он сидел, потупив взор, лишь иногда, с тревогой, оглядываясь на меня. Мне казалось из своего жаркого тумана, что я ему киваю. Я был однозначно на его стороне…

Коммуналка наша жила дружно, как одна семья. Дни рождения и праздники отмечали сообща. По вечерам на кухне допоздна чаевничали. Меня, конечно, гнали спать, как я ни растягивал уже остывший чай. А так хотелось приобщиться к взрослым разговорам…
Но иногда случались бэмсы. Мастером по этой части был родной дядя Валера. Тут все дело было в бабке и ее крови. Дед был карело-финн, бабка – обрусевшая цыганка. Такой вот, лед и пламень.

У них было девять детей, но выжило после войны и голода тридцатых только пять, остальные умерли еще маленькими. Две сестры пошли в деда, три сына в бабку. Дядя Валера был младший и самый оторва с детства. Вылитый цыган. Смолистые кудри, смуглая кожа и черные зрачки без радужки, отчего белки и зубы казались ослепительными. Девки ходили за ним табуном, даже когда он женился. К тому же в недалеком прошлом первый хулиган района. Когда родилась моя сестренка, он остепенился. Но местная шпана до сих пор снимала перед ним кепарики в знак признания былых заслуг. Примерно раз в полгода у него срывало башню, он зверски нажирался и строил всю квартиру. Кончалось все примерно одинаково.

Приходил с работы дед и они, вдвоем с моим отцом вязали Валерку бельевой веревкой, часа на два, чтоб успокоился. Один раз, помню, даже воткнули кляп, чтоб не орал. Потом он неделю ходил присмиревший, прося у всех прощенья.

Хорошо помню одно воскресное утро. Я стою в своей детской кроватке. В комнате отец, мама и бабушка, деда не было. А посередине беснуется Валерка с кухонным ножом в руке. Пьяный, глаза налиты кровью, орет: «Ну, кто на меня?!! Я вам попомню, суки, как меня вязали!!!» Отец, демонстративно повернувшись к нему боком, бреет уже пять минут одну и ту же щеку электробритвой. Мама с бабушкой пытаются утихомирить. В конце концов, Валерка втыкает нож в полированный бок трюмо и убегает, громко хлопнув дверью. Я даже не испугался. Это ж мой любимый дядя Валера…

Позже, когда я подрос, я узнал его историю, достойную Ромео и Джульетты. В нашем доме жила с бабушкой осиротевшая красавица. Валерка с детства ее любил, но она была подругой главаря конкурирующей шайки-лейки. Потом этот главарь зарезал в пьяной драке двух человек и надолго лег на дно. Валера этим воспользовался, и вскоре она стала уже его подругой. Между ними разгорелся нешуточный роман, весь дом был в курсе и сопереживал. Валере передали, что чувак поклялся его кончить. Наш старый участковый, для которого не существовало тайн во вверенном ему районе, узнал об этом следом. За Валерой установили негласное наблюдение, используя его как живца. И действительно взяли того главаря на танцплощадке в городском саду, куда Валера пришел с возлюбленной.

Дело шло к свадьбе, Валерка учился в техникуме и в армию не собирался. Но между ними случилась крупная размолвка, и он спьяну перебил все окна в ее подьезде с первого по третий этаж, закидав их кирпичами, а потом еще подрался с возмущенными жильцами. Участковый предложил ему армию, вместо двух лет за хулиганку. Так он стал солдатом. Девушка его ждала почти три года. Потом один подонок написал ему, что она гуляет с его другом и Валерка перестал ей отвечать. А когда вернулся, выяснилось, что все было подставой, «приветом» того главаря с зоны. Подонка он отмутузил до полусмерти, да было поздно, она исчезла. После смерти бабушки собрала вещи и уехала в неизвестном направлении, не сказав никому ни слова. Говорили, что на Север. Валерка с год пил и куролесил, пока не встретил тетю Валю, свою жену. Но с той поры, если на общем застолье начинали петь «Солдат зелененький в пилотке новенькой…», под которую его провожали в армию, он плакал как ребенок, а тетя Валя злилась…

Помню еще утро первого января, когда вся квартира отсыпалась после бурной ночи. Первыми встали я и дядя Валера. Правда, я его редко называл дядей. Валера, иногда даже Валерка, заигравшись. Ему и было-то в ту пору не больше двадцати пяти. Мне где-то около пяти. Мы сели с ним вдвоем на кухне, и он пожарил на сковороде холодные пельмени. Шипящие, со шкварочками, сыпал в две тарелки и налил мне полстакана пива. Себе водки. Вкус пива был мне уже знаком. Летом отец взял меня с собою на футбол. Было жарко и к концу второго тайма мне нестерпимо захотелось пить, а редкие разносчицы напитков и бутербродов появлялись только в перерыве. Он дал мне отхлебнуть немного «Жигулевского». Оно мне, кстати, не понравилось, как и сам футбол. Было плохо видно с боковой трибуны.

Валерка чокнулся со мной: «Ну, давай, племяш… Только мамке с батей ни гу-гу…» Мы ели, обжигаясь и хитро посматривая друг на друга. Было в этом что-то от еще неведомого мне мужского братства. Его крупные желваки ходуном ходили под смуглой кожей, острый кадык гулял верх-вниз. Я смотрел на него с детским обожанием. А потом срубился спать по новой…

Вторым в нашей квартире любителем узнать, где раки зимуют, был дядя Коля. Его жена Тамара была очень эффектной женщиной, и он ревновал ее к любому телеграфному столбу, тем более по долгу службы часто отбывал в командировки. Редко, но метко, он гонял ее по всей квартире, приняв лишнего на грудь и орал: «Я-тя выведу, паскуда, на чистую воду!!!» Как правило, она спасалась у нас. Дядя Коля ломился в запертую дверь, бабка вела с ним переговоры, а мама с тетей Тамарой перешептывались. Только однажды он стал крушить нашу дверь чугунным бизменом, которым по старинке пользовалась бабушка, намереваясь вышибить замок. Тогда дед с Валеркой связали его, как обычно вязали самого Валерку. Веревка всегда была наготове. Дядя Коля быстро отошел. Все эти пердиманокли ничуть не сказывались на общей атмосфере дружбы и взаимопомощи. Уже через два дня вся коммуналка могла шумно заседать на кухне, гогоча над новым анекдотом или байкой. Философия «с кем не бывает» была в крови, а не в словах…

Самым тихим обитателем квартиры была, конечно, баба Паня, сверхнабожная деревенская старушка, перебравшаяся в город несколько лет назад. В ее комнатушке всегда был полумрак, масляно чадила лампадка под одиноким образом, пахло травами и карвалолом. Еще у нее имелась никелированная кровать с большими набалдашниками, на которую она взбиралась с маленькой приступочки, так она была высока, и перина с горой подушек, в которой она утопала, так что оставался виден лишь один торчащий носик. Я любил к ней приходить, когда была гроза. Баба Паня занавешивала окно ватным одеялом, пряталась в перине и укрывалась вторым одеялом, причитая: «Ой, Илюшенька-пророк на колеснице раскатался… Ой, раскатался… Спаси, Господи, прости…» Я не знал, кто такой Илюшенька-пророк и вместо колесницы представлял телегу, громыхающую по облакам, но страх бабы Пани был заразителен и притягателен одновременно. Я приходил бояться за компанию. Раскаты грома глухо пробивались сквозь завесу на окне, слабый огонек колебал темный лик иконы, баба Паня во мраке охала и истово молилась. Это был жутко до прекрасного…

А самым молчаливым был мой дед. Если он произнес за день больше трех слов, это значит, он разговорился. Только пропустив стопочку, другую он мог вспомнить какую-нибудь ядреную историю из своей долгой жизни. Или же по делу. Заправляла всем бабка, обладающая несгибаемой волей и характером. Дед ей никогда не перечил. Он молча делал все по-своему. И не велся на ее наезды. Лишь иногда взметнет всклокоченные брови и звучно цыкнет. Бабка замолкала, отступая. Он всю жизнь проработал на одном заводе мастером и у него был сундук грамот и наград за рационализаторские предложения. На войну его не отпустили. Я любил играть с его медалью «За доблестный труд» с профилем Сталина и знаками отличия. Еще у деда было хобби. Он тачал валенки всем окрестным бабкам. Ставил вторую прорезиненную подошву и кожаные набойки на нос и пятку. Иногда брался за более серьезную обувку. В общем, сапожничал. В субботу или воскресенье он выгонял всех из комнаты, кроме меня, ставил верстачек и раскладывал свой инструмент. Надевал длинный кожаный фартук. Священнодействовал, делая все степенно и не торопясь. В этот день бабка разрешала ему курить его любимую махорку в комнате, папирос и сигарет он после войны не признавал. И вскоре она наполнялась душистым облаком из самосада.

Запах кожи и смолы, которой он натирал бечевку, дополнял картину. Я любил смотреть, как он работает, как точит острые ножи, плюя на каменный брусок, как отмеряет заготовки, как крутит козью ножку. Это завораживало. Однажды он решил меня привлечь, обьяснив, как шилом делается петля-узел, скрепляющая части в целое. Кончилось все тем, что я проткнул шилом ладонь, загнав крючок довольно глубоко. Минут пятнадцать дед осторожно доставал крючок, чтобы не вывернуть и ткани с мясом. Я глотал слезы. Бабка отвесила деду смачный подзатыльник. В другой раз, воспользовавшись его отсутствием, я нарушил запрет брать инструмент и долго фехтовал острыми ножами по-пиратски, потом подбрасывал и ловил шило. Пока не промахнулся. Шило вертикально воткнулось в большой палец на ноге и осталось так стоять, пройдя почти насквозь сбоку от ногтя. Боли я не чувствовал и, замерев от ужаса, ждал молча деда, чтоб не встревожить бабку. Дед так же молча оценил ситуацию. Осмотрел палец и одним резким ударом пробил его навылет. Затем откусил кусачками крючок, и столь же резко выдернул его обратно. Крови не было ни капельки, но я сильно перебздел. Теперь смачный подзатыльник схлопотал я…

Играть в квартире мне было не с кем. Наташка только-только научилась ползать, чем лишь добавила мне хлопот. Когда все были заняты, я сидел с ней, контролируя ее хаотичные передвижения. Анечка тоже не дотягивала до полноценного соратника. Зато на первом этаже жил Игоряша, мой лепший друг. Меня отпускали в гости, и я самостоятельно спускался со второго этажа на первый. Их коммуналка была больше нашей, на кухне и в коридоре постоянно кто-то пасся, и входная дверь была всегда открыта. Кстати и наша дверь днем закрывалась лишь на крючок-щеколду, как в сортирах, и только ночью на единственный замок.

Семья моего друга считалась зажиточной, они жили втроем в двух смежных комнатах, и у них стояла полированная стенка с хрусталем. Для нас было раздолье, кроме игр, мы могли уединиться для воплощенья в жизнь самых смелых планов и идей. Например, я узнал, что огонь высекают трением о дерево. Была расколота тарелка из сервиза, и пока тетя Полина, мать Игоря, готовила ужин, мы исполосовали осколками всю полировку на шкафу на уровне своего росточка. Искр мы не добились, зато нам всыпали по первое число. Я был залимичен на неделю.

В другой раз, после просмотра героического фильма про красных партизан, мы загорелись идеей имитировать подрыв вражеской колонны из игрушечного грузовика и пластмассового танка. Игорюха стырил три коробки спичек, что мы вывалили горкой. Вместо бикфордова шнура, он предлагал вымочить в «Шипре» кусок веревки. Я придумал кое-что получше. Дед три раза в неделю по ночам охранял гаражный кооператив, где у него была охотничья двухстволка. Дома имелся порох и дробины, которыми он заряжал патроны. Не смотря на возраст, я знал, что порох дюже важная и нужная в хозяйстве вещь. Трясущимися руками я насыпал горку черного крупнозернистого волшебного порошка в бумагу. Мы выложили из него дорожку к спичкам и, сховавшись под кроватью, произнесли необходимый диалог про «смерть фашистам», прежде чем поджечь… Диверсия удалась на славу.

Порох выдал столько дыма, что через минуту он плотным слоем висел под потолком, не думая рассасываться. Помимо врагов был подорван и ковер, на котором черная дорога указала путь тете Полине к «партизанам». Игорь поимел ремня, а я был забанен навсегда. Теперь он поднимался ко мне в гости. Но здесь было уже не разгуляться, повсюду были взрослые. Единственное место, где мы укрывались, был большой чулан с зимними пальто и шубами. Пахло нафталином, мы взбирались на перину для гостей и в темноте заговорщически перешептывались, доверяя друг другу тайны и детсадовские новости. Иногда, спохватившись, взрослые нас находили там уснувшими.
Все остальное время мы проводили во дворе…

Двор моего детства был сосредоточием всего, всех забав и игр, всех правил и понятий, мерилом отношений и грибницей дружб, как потом выяснилось на всю жизнь… Двор жил, как большой единый организм. Зимой впадал в спячку, за исключением малышни, что день-деньской крутилась возле большой горки, которую строили всем миром и заливали. С первых весенних, теплых дней он просыпался для активной жизни, что затихала только к поздней осени. Двор был Вселенной.

И деревней с патриархальным, узаконенным укладом, не смотря на то, что центр города и жил здесь пролетариат, как и весь город возник когда-то вокруг завода екатерининских времен. Все всё друг про друга знали, вплоть до сокровенных мелочей. По сути, та же коммуналка в расширенном формате. Шила в мешке не утаишь. Ни радости, ни горя тоже. Помню несколько шумных свадеб, что справлялись прямо во дворе, куда со всей округи сносились стулья и столы. Помню громкие скандалы с выносом на публику. Все было обыденно и просто, как в фильме «Брак по-итальянски». Валять ваньку и ломать комедию, не было нужды…

Во дворе царила строгая иерархия возрастов и ценностей. Приподьездные скамейки оккупировали бабки. Мужики сидели за двумя большими деревянными столами, мусоля карты, звучно шмякая костяшки домино или мудря над шахматами. Молодежь группировалась по интересам, и каждая из групп имела свой угол для занятий. Но все ж, все вместе, все на виду. Был также «задний двор», весь в зарослях акаций и густой травы. Подьезды в домах были сквозные, и туда вел «черный ход».

Для пацанят, вроде меня и Игоря, это была полузапретная, влекущая страна, изнанка. Там взрослым дозволялось выпивать и вставлять в речь крепкое словцо, обсуждая насущные вопросы. Во дворе было нельзя.

Любой из взрослых, видя лажу, мог сделать замечание любому младше возрастом, и никто б не поднял бучу: «Как ты посмел моему, моей чего-то там указывать!» Наоборот, еще б поблагодарили, что вовремя одернул. Картинка из молокососов, пьющих пиво в песочнице или на качелях, как сегодня, была уму непостижима. Даже Куря, главный боец двора и атаман всех пацанов, которому в ту пору было восемнадцать стеснялся во дворе курить, хотя ему по рангу было можно. Что уж говорить тут про бухло. Сам бы Куря накостылял любому шкету за одну попытку попробовать запретные плоды…

Но дедовщины во дворе отродясь не было. Пацаны постарше, скорее, опекали нас, как подрастающую смену, как будущих бойцов. Весь город был поделен на районы, между которыми регулярно происходили драки. Откуда пошла сия традиция, никто не помнил. Вероятно, еще с незапамятных времен, с кулачных боев стенка на стенку, если еще не раньше. Дед мне рассказывал, что по молодости, когда он жил на Колтоме, и сам ходил «гонять» Малиновую гору. Мы воспринимали это как должное, как сам собою разумеющийся факт. Существовал свод правил. Честняком было биться на кулаках. Районы, использующие кастеты, колья или цепи считались беспредельщиками. Ножи и вовсе криминал. Наш, Карлутка, был старинный, уважаемый район. А вот соседняя Зенитка - «без понятий».

Помню жаркий летний день, я босиком и в шортах копошусь в песочнице. Вдруг откуда-то волна, словно незримый ком тревоги. Во двор врывается пацан с соседнего: «Зениткаааа!!!» Взрослые еще на работе, лишь Куря с парою друзей играют «в стеночку». Он кричит: «Сбор!», и врассыпную по домам. Ко мне уже летит испуганная бабушка, и, схватив в охапку, опрометью несет в подьезд. Двор мгновенно опустел. А из соседнего уже вываливается человек двадцать жлобов с колами и велосипедными цепями. Остальное я наблюдаю из окна. Вихрем прокатившись по двору и, запинав пару пацанов, не вовремя вышедших на улицу, толпа уносится крушить дальние дворы. Через несколько минут в наш двор стекаются бойцы, все, что оказались дома в этот час.

С ними несколько взрослых мужиков. Помню дядю Васю из соседнего подьезда, что в домашних трениках и тапочках выскочил с каким-то дрыном наперевес. Жена ему орала из окна: «А ты-то, старый черт, куда?! Чо, молодые без тебя не разберутся?!..» Вечером весь двор гудит. Мужики на взводе. Общий вердикт таков – опять эти козлы без обьявления и вызова прогнали, не получив отпор. На следующий день сорок человек карлутских проводят ответную зачистку на Зенитке. Теперь квиты. Двор опять живет спокойной жизнью…

Не припоминаю бессмысленного толченья во дворе. Дел было всегда по горло. Помимо футболяна, «напильничков», лапты и - разновидность городков - «царя», мы разбивались на отряды, чтоб поиграть в войнушку. Жаркий спор лишь вызывала дележка на «своих» и «немцев». Быть «немцами», само собою, было западло. Решал все жребий. Вооруженные ружьями из палок и игрушечными пистолетами, мы начинали затяжную операцию по выслеживанию друг друга. Кто первым незамеченным накрыл другого, тот и победил. Тактика и стратегия требовала рейдов в соседние дворы и примыкавший парк, хоть это нам не то, что запрещалось, но, скажем, не приветствовалось. Про парк надо сказать отдельно. Нам просто повезло с таким соседством.

Это была Вселенная в квадрате. Огромный с точки зренья мелюзги, весь из хитросплетения кустов, тропинок, тайных тропочек и лазов, заросший елями, березами и яблонями с монументом безымянному солдату и фонтаном посередине, в котором мы купались в особо жаркие деньки или пускали самоделки-корабли, он был площадкой любых игр, которые только могло нам подсказать воображение. Помимо прочего яблони плодоносили и каждый август начиналась операция по отслеживанию тыблок, что уже не вызывают оскомину и судорогу от кислоты. Сьедобные плоды тут же становились страшной тайной от соседских конкурентов, яблоню «пасли». До драк не доходило, но «право собственности» отстаивалось жестко. Так или иначе, яблоки вызревать не успевали, хоть никакого недостатка в витаминах не было. Просто игра и узы братства, плюс охотничий азарт. Особым мраком тайны, в прямом и переносном смысле, были покрыты набеги на подвалы, где были общие кладовки. Стоило добыть ключ или найти лазейку в зарешеченном окне, как мы тут же становились флибустьерами, берущими дощатые, щелястые кладовки на абордаж.

Жильцы складировали там всякий нужный и ненужный хлам. Верхом пиратского везенья была трехлитровка с компотом или вареньем. Это был пир горой вплоть до поноса. Сказать, чтоб взрослые не ведали об очередном набеге и его предполагаемых участниках, нельзя. Но как бы закрывали на то глаза, списывая на неизбежный возрастной период. Красть-то, по большому счету, там было нечего… Гораздо круче могло влететь за несанкционированное проникновенье на чердак, откуда «слуховые окна» вели на крышу. Вот тут держись! Только пару раз мы с Игоряшей в компании взрослых парней лежал на покатой, теплой крыше, слушая рассказы и млея от страха и восторга…

На пограничной территории между нашим и соседними дворами находился овощной. И, начиная с августа на салабонов, то есть нас, возлагалась огромная ответственность – отслеживать прибытие грузовиков с арбузами. Едва завидев, надо было подорваться и оповестить старших пацанов, покуда не набежали конкуренты. Пять-шесть ребят помогали двум пьяным грузчикам кидать арбузы, за что нам позволялось откатить, сколько унесем. С трудом, короткими рывками, дотаранив бесценный груз до заднего двора, мы усаживались в круг, и начинался жор. «Разведке» полагалась доля наравне.

Главное было не лопнуть и не обоссаться раньше, чем дойдешь до дома…

Там же на заднем дворе, как правило, по вечерам происходили спарринги, этакая вольная импровизация на тему греко-римской борьбы. Старшие следили за соблюденьем «правил», весовых категорий и пресекали потасовки особливо разгорячившихся борцов. Во время одной схватки я до кости распорол руку о донышко бутылки с острым краем, притаившимся в густой траве. Крови было море. Я даже не орал от шока. Реакция домашних была предельно простой. Попало старшим, что не проверили площадку. На сами спарринги никто не посягнул. А я потом гордился боевым раненьем и настоящею повязкой. Шрам остался на всю жизнь…

У нас с Игорем были компаньоны для дворовых игр, два брата близнеца Котовы, что жили на последнем третьем этаже. Они были на год старше и учились в первом классе. Мы их путали. Рейды по подвалам и прочие затеи, за гранью нам дозволенного – это была их инициатива, мы лишь соучастники. Шкоды они были первостатейные. Пятым в нашем коллективе был Филя, он был младше всех и вечно отставал, шмыгая вечно сопливым носом и вечно ноя: «Поождите… Поождите меня… А то рашкажу всем, куда вы беж меня пошли…» Мы вечно сомневались, поколотить его или взять с собой. Чаще, как репей он шел с нами.

Только Игорь ставил ему условие: «Идем, только, чтоб я твою зеленою соплю не видел!» Он ее шумно втягивал обратно, но через минуту, она снова висела у него под носом. Помню, Котовы в тайне от Фили позвали нас на чердак. Раскопав керамзит, они достали пачку «Примы», что выкрали у своего старшего брата. Они были поздние дети, и брату было уже двадцать. Предлагалось раскуриться. Ого! Это был весомый криминал, и ладошки у нас стали от волненья потными. Переглянувшись с Игорем, мы благоразумно отказались. Вдоволь поиздевавшись над нами, они демонстративно стали курить взатяг, кашляя с натуги, типа, зыко, как пошла. Потом оба долго блевали, а мы довольно ухмылялись, окончательно уверившись в нашей правоте.

Старший Кот был известный хулиган уже не дворового, а районного масштаба. Выглядел он в точь-точь, как волк из «Ну, погоди!» Те же клеши, красная нейлоновая рубаха навыпуск с закатанными рукавами. На запястьях кожаные напульсники, жеванная кепочка на самые глаза и расслабленно-шаркающая походочка «не ждали?..»

На цветастой тесемке у него всегда болталась за спиной пошарпанная гитарка-четвертушка с переводными гэдээровскими красавицами. Почему-то помню один вечер, на улице льет дождь, все уже разбежались по домам, а мы с Игорем и Котовыми зависли с их старшим братом на крыльце подьезда. Кот перебирает струны под шум дождя и напевает что-то приблатненное, не вынимаю приму, прилипшую в углу рта. Поет нам, за неимением другой публики, время от времени, улыбаясь и спрашивая: «Ну, что еще вам, салажата, изобразить?...» Мы лишь заворожено внимаем. Фотография его постоянно украшала «Доску позора» перед местным отделением милиции за приводы на пятнадцать суток. Мы им гордились…

Помню, как я первый раз увидел Смерть. Прибежал запыхавшийся Игорь: «Пойдем… Пойдем…», ничего не обьясняя. На дороге грузовик сбил бабку с нашего двора. Не просто сбил, а размазал по асфальту. Народ уже сбежался, но ни скорой, ни милиции еще не было. Помню, я смотрел остолбеневший и никак не мог понять, как эти куски мяса еще вчера могли быть бабушкой, которую я видел каждый день. Потом то, что от нее осталось, накрыли какими-то картонками, а подоспевшая моя бабушка закрыла мне глаза ладонью и увела.

В другой раз бабушка взяла меня проститься со своей знакомой из соседнего двора, потому что не с кем было оставить дома. Сразу за нашим парком, за большим глухим забором находился морг. Даже в самых отчаянных играх мы никогда не пытались туда проникнуть. Это было негласное табу, замешанное на страхе с холодком вдоль позвоночника и неизвестностью. Пока я ждал ее, сидя на крыльце, мимо меня пронесли покойника. Он был ярко синий и блестящий, как пасхальное яйцо. Бабушка сказала, что он чем-то отравился. Он мне долго снился…

Впрочем, я об этом мало думал. Жизнь затмевала все. Одни из самых счастливых событий были семейные походы для купания в пруду. Пруд наш дал бы фору иному водоему гордо именуемому озером. Начинался он в черте города и уходил на четырнадцать километров вглубь окрестных лесов. Город огибал его подковой. Случалось это чаще на закате. Взрослые после работы и ужина спонтанно принимали решение идти купаться, и это было негаданно свалившееся счастье. Иногда всей коммуналкой, иногда с родителями Игоря, человек по десять, двенадцать сразу. Помню, во дворе уже стоят гурьбой дед, мама с папой, соседи, мы с Игорюхой от нетерпенья бьем копытом. Все ждут бабушку.

Бабушка наша была модницей и даже на такую семейную прогулку одевала выходные туфли с пряжками, новенький платок и долго прихорашивалась. Потом все так же не спеша, идут к центральной площади, каскадами спускающейся к пруду, мы с Игорюхой носимся наперегонки, словно пытаясь ускорить встречу с долгожданным. Предзакатное солнце прямо по курсу слепит глаза. И вот! Наконец-то, набережная, тогда еще не закованная в бетон, из песчаной отмели, кустов с прогулочными лодками, вытащенными кверху дном на сушу. Дальше можно не вылезать из парной воды, пока хоть кто-нибудь из взрослых купается поодаль. Верх блаженства. Когда уже совсем стемнело, мы идем обратно в свете фонарей и, последнее, что я помню, как засыпаю за столом, зажав в руке остаток бутерброда. День прошел на славу…

Еще одними красными днями в календаре были совместные походы в кинотеатр. Премьеры тогда были не часты, да нас и не на все водили. Поэтому любое посещение киношки сносило крышу напрочь. До сих пор помню потрясение после просмотра «Командира счастливой «Щуки»». После этого мы с месяц играли во дворе в подводников, построив из коробок и деревянных ящиков, украденных из овощного, лодку. Каждый боролся за право утонуть, как капитан, стоя на «мостике» с палочкой в зубах заместо папиросы...

Двор жил дальше, каждый день даря сюрпризы и открытия. Вспоминая сегодняшним умом этот уютный мир, невольно сравниваешь… Ах, как тогда он многим казался тесным, как докучал этот коллективный быт и власть «народного контроля». Так хотелось уединенности и личного мирка, куда не сунет нос никто. Ну, вот, имеем…

Только опять же сегодняшним умом осознаешь, что было все на виду и в курсе. Любовь и ненависть, дружба, зависть – все из одного котла. Помню, по району гулял местный юродивый, тихий даун Толик. Лет ему было под сорок, но разумом не старше нас. Любил играть с детьми, в кармане у него всегда были слипшиеся карамельки. Мы его использовали, как дармовую силу для раскрутки карусели. Но стоило ему облапать в игре девчонку, мгновенно бабки гнали его со двора. Нам становилось даже жаль его, не понимая суть вопроса. Да вряд ли Толик понимал. Уходил, беззлобно улыбаясь…

Как и я сегодня улыбаюсь, вспоминая свой любимый двор…