00:04 Антипутинщина (Продолжение) |
Российские элиты по повадке своей очень напоминают обезьян своим умением копировать людей. При Петре они старались походить на немцев, потом внимание их привлекло поведение французов, при Ленине эти обезьяны превратились в форменных евреев. Таким образом, постепенно мельчая, они докатились до «днепропетровцев». Глубже падать было уже некуда. Поэтому при Горбачеве наступил новый цикл, и элитные обезьяны вновь обратились к западным ценностям. Народ при всех эволюциях своих лидеров стоял как бы в стороне и сочинял анекдоты. Петр, конечно же, сделал для России доброе дело, прорубив окно в Европу и не его вина, что после него дело великой его реформации на столетия перешло в руки обезьян. Сегодня Путин в прорубленные Петром дыры в стенах России начал наконец-то вставлять двойные рамы, потому что в нашем климате просто с дырами в стенах жить нельзя. Но это, в высшей степени рациональное дело, понятно далеко не всем. Те, кому это непонятно, сегодня оформились в новую элиту России, получившую в народе название «креативный класс». Отличительной чертой этих новых элитных обезьян является их безоговорочное преклонение перед ценностями западной цивилизации, доходящее до обожествления оных. Такого не было ни при царях, ни, даже, при днепропетровцах. Поэтому отечественные элитные обезьяны совершенно ни на кого не похожи. Взять, например, японцев. Окно на Запад они прорубили на полтора столетия позже русских, но преуспели в овладение ценностями западных технологий быстрее и эффективнее нас и именно потому, я считаю, что с самого начала вставили двойные рамы. Проще говоря, в среде японских элит нет обезьян. Японец может поехать учиться в Европу или Америку, где он будет старательно перенимать все полезное для своей страны, в которую он возвратится абсолютным японцем. Технологии технологиями, а Родина – это Родина. Для японца Родина – это Япония, она мила ему именно такая, какая она есть и другой Родины в своем японском сознании он не приемлет. Тоже можно сказать о корейцах, малайцах сингапурцах и прочих азиатах. Но русский креативщик не таков. Поработав пару месяцев – пока его не выгонят – обрубщиком на литейном заводе где-нибудь в Белефельде, он возвращается на родину сугубым безродным космополитом, иваном, не помнящим родства, открыто и громогласно презирающим Россию и сразу же вливается в ряды пятой колонны белоленточников. И здесь уже ничего нельзя поделать. Потому что против обезьяньего инстинкта русского креативщика никуда не попрешь. Остается утешаться только тем, что в соседней Украине процент обезьянивания значительно выше, чем у нас в России и там обезьяны смогли даже захватить власть в государстве, а у нас им это сделать не удалось. Хотя два года назад майдан на Болотной тоже удивлял своей массовкой. Интересна сама постановка вопроса. Я бы любил свою родину, как бы говорит креативщик, если бы она соответствовала исповедуемым мною идеалам. Но, поскольку «эта страна» им не соответствует, я буду ее ненавидеть и бороться с тем, что я ненавижу до последнего вздоха. Это чистого вида власовство выведено, оправдано и поднято на щит в романе нобелевского лауреата Солженицина «В круге первом». В образах Иннокентия Володина советского советника МИДа, который от любви к свободе и справедливости совершает государственную измену, и Глеба Нержина инженера, который по тем же соображениям храбро отказывается работать на преступный, по его мнению, режим. За подобные труды Солженицын и был удостоен великой чести. Это творчество и точка зрения старательно поддерживаются западными кукловодами, потому что, по их мнению, они ослабляет Россию. Нет, господа кукловоды, вашими стараниями эта грязная пена выносится на поверхность, становится видна невооруженным глазом, а потому не опасна для государства. И такой именитый креативщик прошлого, как Иосиф Бродский, при всем старании внешних и внутренних русофобских антироссийствующих, сил никакого влияния на широкую аудиторию не произвел. Он так и остался праздничным плакатиком, которым машут на своих протестных демонстрациях лишь те, из чьей среды он вышел. Прежде всего, хотя бы потому, что поэзия Бродского, на широкую российскую аудиторию не может произвести заметного впечатления. Бродский поэт не русский, а типично еврейский, который из-за незнания иврита или идиша был вынужден писать на русском языке, который был ему совершенно чужд. А во-вторых, потому что он был банальным вралем, и развернул этот свой действительно незаурядный талант, когда изучил английский язык, который и стал ему родным. Кстати, в отличие, например, от Пастернака, который, будучи евреем, в совершенстве знал русский язык, Бродский владел им не гораздо. Даже двухлетнее пребывание его в ссылке в Архангельской деревне ничуть не поспособствовало познанию им русского языка. Скорее всего, по той причине, что он, вероятно, ни с кем из местных жителей близко не сходился и не пытался поближе узнать русского человека. О русском человеке к этому времени у него уже сложилось определенное мнение. Это мнение разделяли люди его круга, и им он дорожил гораздо больше, чем советским гражданством. Поэтому, совершенно закономерно, он и оказался в эмиграции. Там его могучий талант враля и русофоба высоко оценили люди определенной профессии и наладили с ним взаимовыгодное сотрудничество. Позволю себе на этих страницах привести пример его вранья. Конечно, можно приводить и приводить, но я не собираюсь здесь анализировать его творчество, а просто хочу указать на характерные особенности мышления диссидента: «Завод был кирпичный, большой, прямо из времен промышленной революции. Питерцы называли его «Арсенал»: там делали пушки. К тому времени, когда я начал там работать, там также делали сельскохозяйственные машины и воздушные компрессоры. Однако, в соответствии с многослойной секретностью, которой окутано в России все, относящееся к тяжелой индустрии, у завода было кодовое название «почтовый ящик № 671». Я думаю, впрочем, не для того, чтобы дурачить каких-то иностранных разведчиков, сколько для того, чтобы поддержать полувоенную дисциплину, единственный способ обеспечить хоть какую-то стабильность производства. Но ни в том, ни в другом власти не преуспели. Оборудование было устарелым: 90% вывезено из Германии по репарациям после второй мировой войны. Планирование было ужасно: то и дело срочный заказ на изготовление какой-нибудь машины разрушал рабочий ритм, график. Если что-то ломалось, запасных частей не было – вызывали бригаду всегда полупьяных ремонтников, кои упражнялись в чародействе. Металл приходил в кратерах. По понедельникам буквально все были с похмелья, не говоря уже о днях после получки. Настоящий пролетариат был на заводе. Маркс бы его вмиг узнал. Они – вернее, «мы» - все жили в коммунальных квартирах, по четверо или больше народу в одной комнате, часто три поколения семьи вместе, спали по очереди; пили зверски; скандалили друг с другом; били своих баб смертным боем…» Ну, и так далее. Все творчество этого нобелевского лауреата выдержано в том же духе. Своего нобеля он отработал честно, горбом своим отработал. Заслужил – носи, как говорится. Остается риторическим вопрос: а как, собственно такие вот полулюди смогли победить самую передовую в техническом отношении страну, возродить свою страну из пепла и обеспечить военный паритет с самыми передовыми странами буржуазного запада. Позвольте, я вам это объясню, прочитайте, что видел я своими глазами примерно в то же время. Было это тогда, когда «хрущевское десятилетие» было еще в полной силе, но в политическом воздухе страны уже запахло предзакатной прохладой. Порывистый во всех своих начинаниях Никита Сергеевич придумал тогда перевод средних школ страны на одиннадцатилетний срок обучения. Задумка была благая: ему хотелось, чтобы молодой человек выпускался из школы не только подготовлен теоретически, но и имел бы хорошую рабочую профессию. Промах Н.С. в этом начинании был для него стандартный и, ставший уже привычным для граждан страны, которой он управлял: проект был хорош, но совершенно не подготовлен ни материально, ни методически. Короче – слушайте. Завод, на который нас определили овладевать рабочими профессиями токарей, фрезеровщиков и оптиков был номерной. Номер его был 42 и он совпадал с номером нашей средней школы. Надо ли говорить, что на этом заводе мы были лишней обузой, нас прикрепили каждого к какому-нибудь рабочему в механическом или оптическом цеху и оставили в покое. Рабочим мы тоже только мешали, поэтому два дня в неделю мы слонялись по заводу, беспрепятственно лазили по всем цехам, кроме тех, на которых шла сборка разных там прицелов и перископов. Врать не буду, нас туда не пускали. Как и все военные заводы той поры наш сорок второй выпускал и мирную продукцию: фотоаппараты «Весна» и «Смена», а также стационарные кинопроекторы для районных и сельских клубов. Завод был новый, и все оборудование на нем было отечественное. Металлорежущие станки с нашего минского станкостроительного завода имени Кирова. Правда были еще и фрезерные станки чешского производства. Отличие было в том, что наши станки были покрашены серой краской, наподобие той, которой красят военные корабли, а чешские – противной зеленой. Но качество их было хорошее, и рабочие их хвалили. Все станки были новые, и за три года, что я проваландался на заводе, я не видел там ни одного, который прибыл по репарациям. И даже тогда, когда к концу второго года нашей «учебы» для нас открыли-таки учебный цех, куда свезли все заводское старье, то и в нем, могу вам поклясться, никаких репарационных станков не было. О том, что металл приходил в раковинах, тоже ложь. На обычные заводы, возможно, что приходил, но на заводы, где выпускалась продукция военного назначения – едва ли. Мой отец после дембеля некоторое время работал снабженцем на заводе «Интеграл». Мне он рассказывал, что продукция тогда делилась на три сорта. Первый шел на экспорт, второй – военным, а третий – всем остальным. При порывистом и непредсказуемом Никите Сергеевиче посылать брак военным было опасно. Вплоть до того, что секим башка могла быть. Насчет повального пьянства, так это вообще лабуда. Люди пьют, когда у них есть деньги на выпивку. Подсчитайте сами. Мой ровесник, который получил базовое образование (тогда для этого было нужно закончить 7 классов) и пошел работать на завод токарем, чтобы материально помочь своей семье, после сдачи экзамена на третий разряд получал в месяц 60 рублей. После оплаты комсомольских и профсоюзных взносов у него в лучшем случае оставалось 55. Бутылка «Московской» (сучок тогда уже не выпускался) стоила 2 рубля 87 копеек. Так мог ли пацан, которого не блажь, а нужда заставила бросить учебу и пойти на заработки, чтобы хоть как-то помочь своей семье сводить концы с концами, беспробудно пьянствовать, как пишет этот нобелевский враль. Правда, однажды на заводе я встретил своего одноклассника Васю Волосевича, и он похвастался мне, что в этом месяце ему закрыли наряд на 90 рублей. Вася овладел работой на револьверном токарном станке. Это такой станок, у которого суппорт имел вид барабана в револьвере системы наган. В него можно было вставить десяток различных резцов и сверл и, последовательно поворачивая суппорт, изготовить на станке сложную деталь. Не вынимая ее из патрона. Правда, настроить такой станок было сложно, и не дай Бог, если в процессе работы ломался какой-нибудь резец или сверло. Взрослые дяди, имевшие шестой разряд, могли, конечно, заработать 120 и даже150 рублей в месяц, но в последнем случае им нужно было иметь хорошие отношения с мастером, который мог подбросить им «халтурку», т.е. изготовление детали, производство которой хорошо оплачивалось. При этом нужно было проработать две смены подряд. То есть, отпахав дневную смену, остаться еще на работу ночью. И не один раз в месяц. Кроме того у каждого из «дядей» была семья. Так что эти заработки ничего не меняли. Пили тогда в десять раз меньше, чем нынче, потому что пить было не на что. И не пили в общепринятом нынче смысле этого слова, а выпивали. В основном, по праздникам. Собирались гости, на стол ставили пару бутылок водки для мужчин и бутылку вина или сладкой наливки для женщин. Выпивали, пели песни: про рябину кудрявую, про Родину, за Сталина. Потом шли в парк, где играла духовая музыка, и танцевали вальс, польку. Потом возвращались за стол, где допивали и доедали, оставшееся, и расходились по домам. Никто не обжирался и не опивался. В моей родной деревне, куда я ездил к бабушке на летние каникулы однажды какой-то старичок разжился небольшой суммой. В магазине он купил бутылку водки с красной головкой за 21рубль 20 копеек . Бутылку эту он сосал два дня, как младенец. Два дня он был пьян с этой бутылки и лез ко всем в глаза, как навозная муха. Молодые ребята тогда всеми силами старались вырваться из объятий нужды, которая всю жизнь преследовала их отцов и матерей. Дорога в этом направлении была одна: совершенствование своих профессиональных навыков и учеба. В нашей школе учеба шла в три смены. В первые две учились мы – дети и подростки, а вечером в классы до отказа набивалась рабочая молодежь, которая грызла гранит науки. Получив аттестаты, они шли на курсы подготовки и поступали в вузы или техникумы. Они были простые, как валенки. На переменах играли в «слона», в «жучка», били маялку. От них, от парней и девушек, не очень приятно пахло, но я не припомню, чтобы хоть кто-то из них матерился или курил в школе. Это было немыслимо. Гагарин вышел из этой среды. Те, кто встречал Гагарина после его полета. Всмотритесь в глаза этих людей на кадрах кинохроники, и плюньте на страницы, на которых напечатано это нобелевское вранье. Конечно, если взглянуть на проблему в том ракурсе, в каком смотрел на нее Бродский, то можно было увидать и много негативного. Среди моих дворовых друзей в то время спились и потеряли человеческий облик Паша Осипович, братья Баташовы : Толик и Валера, Юрка Луцкий – все мальчики их хороших семей. Жил у нас во дворе мой ровесник Сашка, - фамилию его я не припомню – дворовая кличка у него была Фара, потому что под глазами у него всегда красовались фонари. Так этот Фара в первый раз в тюрьму попал в 16 лет. Умер он в возрасте 36 лет, отсидев за свою короткую жизнь, как мы подсчитали, в тюрьмах 16 лет. Сергей Митько – отец его был подполковник, а мать учительница русского языка в 9 женской школе – вообще ухитрился попасть под расстрельную статью. Жила у нас во дворе девчонка Лариса. В ней очень рано пробудился половой зуд, и лет с десяти она, что называется пошла по рукам. Умерла она на двадцатом году жизни от заражения крови, вызванного криминальным абортом. Словом, было бы, на что обратить внимание Бродскому даже у нас во дворе. А, что творилось на рабочих окраинах? Но такие же факты, если не в большем объеме, он мог наблюдать и в полюбившихся ему США. Мою племянницу после окончания ин-яза на пару месяцев послали в США для стажировки и закрепления языковых навыков, где она проработала типа, как на турбазе официанткой. Было это в середине девяностых. После окончания стажировки она и еще две девочки - полька и голландка - взяли напрокат автомобиль и поехали через всю Америку в город Лос Анджелес. Подружки ее всю дорогу без конца экономили на всем. Подъезжая к Лос Анджелесу, заказали по телефону номер в дешевом отеле. Бедная моя Юленька. Никогда в жизни она не видела ничего подобного. Район, в котором находился отель, походил на Минск, каким его оставили немцы после отступления. На улицах слонялись, кололись, пили и выясняли отношения какие-то монстры, отдаленно напоминавшие людей. Ночью только вой полицейских сирен, непрерывно раздававшийся то тут, то там, внушал надежду на то, что она доживет до утра. Она дожила, но память осталась. По моим наблюдениям, и в Америке, и у нас примерно десять процентов граждан пришли в этот мир неизвестно зачем. Это та десятина, которой человечество платит дань черту за свое несовершенство, и, пока на смену нынешнему гомо сапиенсу не придет другой более совершенный вид, все так и будет. Сколько вранья выпущено по поводу жизни в советских колхозах. Самым популярным является утверждение, что советские колхозники были чем-то вроде крепостных крестьян, лишенным всех прав и пребывавших в неизбывной нищете. С младенчества своего я подолгу жил в сельской местности, а после окончания университета, еще и работал в ней. Так что знаю этот вопрос не понаслышке. Я даже спорить здесь ни с кем не собираюсь, потому что мне это западло. Я вспоминаю людей, которые жили тогда в русских и белорусских деревнях – у меня на моей поморской родине и в Белоруссии, где я работал с ними, жил с ними и делил хлеб. Большинства из них уже нет в живых, и сердце у меня кровоточит, когда я вспоминаю этих людей... |
|